Горная Шотландия действительно имела тесные связи с Ирландией. В 1698 г. члены парламента Англии обсуждали невероятную «вероятность» прибытия из Ирландии в Хайленд Александра МакДонелла, 3-го графа Энтрима, и «подъема… 20000 имени или клана МакДонелл» в Горной Стране против Короны[392]. При этом подразумевалась не только военно-политическая, но и духовная, культурная угроза из Ирландии для Англии и для Шотландии: под защитой тех же МакДонеллов из Энтрима католические священники проповедовали и в Горной Шотландии, конкурируя с протестантской миссией Кэмпбеллов (в том числе и в Ирландии, в Ольстере)[393].
При этом в самой Ирландии имелась своя «шотландская колония» пресвитериан, иммигрировавших из Равнинной Шотландии (в основном с ковенантерского юго-запада) в Ольстер. Яков I (VI) Стюарт в начале XVII в. так определил их характерные особенности: «…шотландцы обладают средним темпераментом между английским мягким воспитанием и ирландским грубым воспитанием…» К 1707 г. история этой протестантской колонии (около 100000 шотландцев к 1640 г.; около 50000 человек прибыло только в 1690–1700 гг.) Ольстера насчитывала сотню лет, делая возможным разговор об особой ольстерской идентичности. При этом для первопоселенцев британских колоний в Северной Америке эмигранты из Ольстера и в XVIII в. являлись «ирландцами», что еще раз напоминает о значении контекста для определения действительного содержания этого термина.
По мнению X. Тревора-Рупера, воспользовавшегося концепцией «изобретенной традиции» Э. Хобсбаума, создание отдельного культурного поля на протяжении второй половины XVIII в., когда военно-политическая угроза со стороны Горной Страны была практически ликвидирована, а необходимость в скорейшей интеграции края (способного к тому же поставлять рекрутов для второй «Столетней войны» 1689–1815 гг. с Францией) усилилась, создание мифа о шотландском горце, отполированного в викторианский период, началось с трех шагов: с культурной революции и переворачивания связи «потребитель-производитель»: теперь Горная Шотландия должна была выступать в качестве колыбели «кельтскости», а не культурной провинции; с изобретения «древних и исконных» горских традиций (касавшихся и «традиционного» облика шотландского горца); с распространения изобретенных традиций на остальную Шотландию[394].
Для первой половины XVIII в. верен и обратный процесс, при котором жителя Горного Края вполне осознанно превращали в «ирландца». Как заметил в одном из программных мемориалов о положении Хайленда, составленных по указанию правительства в 1724 г., лорд Грэндж, «житель равнин, который отправляется расположиться в тех местах, в той же мере готов превратиться в обычного горца, в какой английская семья, проживающая среди коренных ирландцев, становится настоящей ирландской»[395].
По окончании последнего якобитского мятежа в 1746 г. культурные рубежи в Шотландии виделись ее «цивилизованным» жителям во многом так же, как прежде: «Примечательно, что в некоторых пограничных с Горной Страной округах, где… говорили на ирландском языке, носили горское платье и были привычны к оружию, под влиянием случайного внедрения промышленности ирландский язык и горское платье уступили разновидности английского языка и нижнешотландской одежде; жители взяли вместо оружия плуг и, разоруженные таким образом не по акту парламента, такие же теперь, как и их соседи с Равнин»[396].
Так же как лорду-президенту Сессионного суда Шотландии, реалии Горной Страны представлялись и обычному, хотя весьма проницательному жителю «Хайлендского рубежа» лэрду Гэртмору: «Общение на ирландском языке в большей части страны, на языке, отличном от того, на котором говорит все остальное королевство, имеет большую тенденцию к их объединению; но отделяет их от остальных подданных бесполезной враждой, происходящей от различий в обычаях, что является естественным следствием разницы в языке»[397].
И если взгляды обоих информаторов предвзяты (дело, разумеется, обстояло именно так), то, во всяком случае, можно сказать, что они были характерной чертой представлений самих шотландцев (в данном случае ближайших соседей хайлендеров, смотревших на них взглядом и государственного служащего, как Форбс, и обычного лэрда на «Хайлендском рубеже», как Грэм из Гэртмора) о Горной Стране в первой половине XVIII в.
Добавим, что даже предложения по умиротворению края, изложенные командующим королевскими войсками в Шотландии в 1746–1747 гг. графом Эбемарлом, в основной своей части, по мнению некоторых исследователей, имеют автором также шотландца — заместителя шерифа Аргайлшира Арчибальда Кэмпбелла из Стоунфилда[398]. Представление об этнографии в данном случае скорее опосредованно транслировалось в столицу представителями местной элиты, чем навязывалось назначенными Лондоном чинами в качестве идеологической составляющей хайлендской политики.
Последние, сами того не подозревая, воспроизводили на риторическом уровне культурную инаковость Горного Края, представленную министрам заинтересованными шотландскими подданными британской Короны. Лейтенант-полковник Джеймс Уолф, например, будущий герой Британской империи, завоевавший в 1759 г. французский Квебек, а в 1750–1757 гг. командовавший полком в Инвернессе, поддерживая закон и порядок в Горной Шотландии, спустя пять лет напряженной гарнизонной службы на севере Соединенного Королевства выражал опасения «превратиться в туземца». Как полагает Ф. Маклинн, то был не просто страх перед привычкой к «дикой» и «варварской» жизни в горах. «В течение длительного времени исполняя обязанности абсолютного правителя, похоже, он сам начал превращаться в дикаря», пользуясь фактическим положением военного времени[399].
Изрядно нагруженный ассоциациями «ирландский» характер шотландских горцев, таким образом, проглядывал во всем: в языке, одежде, быте, архитектуре, не говоря о феодально-клановой организации. С большой долей уверенности можно предположить, что правительственными комментаторами в Горной Стране на вооружение был взят риторический арсенал описаний Ирландии, применявшийся Лондоном столетием ранее[400]. За текстами о Горной Стране обнаруживается давняя историческая и историографическая традиция. Описания Ирландии формировали последовательную и цельную нарративную традицию расширения присутствия Лондона на «Изумрудном острове» при поздних Тюдорах и ранних Стюартах. И в том же качестве выступают описания Горной Шотландии при первых Ганноверах.
Литературная власть «Другого» оказывалась в данном случае его же «черной легендой». На Британских островах можно было спокойно говорить об ирландском языке, ирландской одежде, ирландском способе производства, ирландском способе ведения войны, ирландской политической культуре, ирландской религии, ирландской человеческой природе и т. д. и при этом рассчитывать на понимание. И точно так же дело обстояло в тех случаях, когда речь шла о хайлендской специфике[401].
Сходства оставались, различия отбрасывались (интеграция и исключение выступали как две стороны одного и того же процесса конструирования ирландской идентичности) в целях презентации «естественности» построенного региона[402]. Этот процесс последовательных обобщений заключался в том, что выводились общие черты в отношении всех кланов, между всеми горцами и всеми ирландцами.
Путешественники, посещавшие гэльские окраины в XVIII в., испытывали определенное хронологическое смещение, делая историю «варварских племен» фоном для своих современных впечатлений. И это были скорее научные по форме и восприятию выводы, чем литературный прием для передачи ощущения варварства, хотя граница между литературным образом и этнографическим исследованием была довольно размытой. Категории античной и средневековой истории еще только входили в научный аппарат формировавшейся тогда новой общественной науки — этнографии, а «ирландский» язык уже стал центральным элементом современных представлений о горцах в целом, и ему принадлежала особая роль в сопряжении прошлого и настоящего Британских островов «между цивилизацией и варварством, между древней историей и современностью»[403].
