К тому же перемещение во времени ощущалось не только в дороге, но и во время постоя. Не только британская философия и политическая теория Просвещения, но и британские вкусы, характерные для этой яркой эпохи, определяли стандарты цивилизации, которыми измерялась дистанция между Горной Страной и остальным Соединенным Королевством. И эти стандарты также осмысливались в категориях времени[376].
«Их язык является диалектом ирландского»: сравнительная филология империи в Хайленде
Категории из области языкознания и сравнительной филологии в эпоху Просвещения также занимали особое место в этнографических исследованиях. Лингвистический поворот в сторону историзма, впервые цельно изложенный И.Г. Лейбницем в 1691 г., предполагал, что ключ к установлению этнографической и исторической истины в отношении того или иного народа содержится в языке изучаемого: «Гармония языков есть лучший путь к определению происхождения народов»[377].
Особенно важным при этом представляется то обстоятельство, что если биологические особенности человечества были, как заметил Ю. Слезкин, по сути, статичны, то языковые, напротив, позволяли проследить его историческую эволюцию, выявить связи между современными и древними народами и, опираясь на полученные таким образом факты, лучше понимать, как полагали в эпоху Просвещения, настоящее и по мере возможности, прогнозировать будущее[378]. В этнографических изысканиях «шотландских» чинов сравнительная филология была сосредоточена на познавательных возможностях изучения ирландского языка в качестве общего культурно-исторического наследия шотландских и ирландских гэлов Великобритании в XVIII в.
Итак, «варвар» к началу и на протяжении первой половины XVIII в. постепенно сменяет католика-«паписта» «Трех Королевств» (Англия, Шотландия, Ирландия) в содержании концепта «Другой»[379]. Вместе с тем представление о «варварстве» и «отсталости» в Соединенном Королевстве в XVIII в. сохраняло религиозные коннотации, и этот факт позволяет приблизиться к пониманию (на)значения «политики истории», проводимой британскими комментаторами на гэльских окраинах.
Понятие «протестантизм» в первой половине XVIII в. по-прежнему употреблялось как синоним понятия «антикатолицизм»[380]. Учитывая, что языком шотландских горцев полагали ирландский, а религиозным символом якобитизма (предполагавшего реставрацию изгнанных в 1688 г. Стюартов) — католицизм (бывший в Ирландии, как известно, знаменем сопротивления протестантскому Лондону), то «дикость» и «мятежность» Горной Страны легко находили свое «подтверждение» и таким еще образом. Протестантский и англоязычный «образовательный» дискурс не должен вызывать удивления: католицизм в Ирландии, с точки зрения Лондона (и его информаторов), был не просто религией, но конституцией ирландца[381].
Впрочем, генерал Уэйд, например, в своих рапортах изредка упоминает религиозные пристрастия горцев, и из них явствует, что к поддержке «Претендента» они, в отличии от феодально-клановой системы и отсутствия эффективного присутствия Лондона в Горной Стране, прямого отношения не имеют[382]. К 1720-м гг. католицизм в крае практиковался главным образом в традиционных областях его распространения (на Гебридских островах и районах к западу от Инвернесса), и когда Карл Эдуард Стюарт в 1745 г. достиг наконец Горного Края, то престарелый епископ Хью МакДоналд, апостольский викарий Хайленда, был среди первых, пытавшихся убедить принца отплыть обратно во Францию[383].
Однако пока явление конструируется как пограничное, оно будет считаться опасным. Шотландский горец — почти ирландец (помимо прочего, говорит на «ирландском»), и потому он, конечно же, «варвар». Он «варвар» и, значит, почти ирландец. Ирландский фактор служил незаменимым этнографическим индикатором «варварства» в Великобритании. Угрожавший завоеваниям Славной революции 1688 г. «враг» говорил «по-ирландски».
При этом сама формулировка «ирландской» угрозы, несомненно, отвечала идеологическим потребностям появившегося в 1707 г. британского государства. Единство Англии и Шотландии (внутреннее единство самой Шотландии) после заключения Унии было столь шатким и неочевидным, что его необходимо было укрепить[384]. Вооруженная угроза со стороны «ирландского» варварства в Горной Стране начала играть свою роль в укреплении британского единства задолго до эпохи Наполеоновских войн[385].
Конструирование идентичности включает в себя не только определение того, кем некто является, но и того, кем он не является. Сходство подчеркивается, а различия ретушируются (и наоборот). Как и почти с любым другим знаком или концептом, невозможно понять смысл понятия «горец» вне контекста изучаемой темы. Так, этноним «сасеннах», например, шотландские горцы применяли и к англичанам, и к соотечественникам-шотландцам с Равнин. Вопрос достоверности информации, таким образом, уступает место вопросам о характере информации, характере ее организации, трансляции, авторстве, целях. Возникает вопрос, едва ли предполагающий однозначный ответ: с чем мы имеем дело — с «ирландскостью» («Irishry») или версиями «ирландскости» («Irishness») в Горной Стране?
Нивелированные общностью ирландского языка, этнографические границы гэльских окраин включали коренных ирландцев-католиков, которые после разгрома якобитов в битве на реке Бойн 12 июля 1689 г. населяли «скрытую Ирландию» Дэниэла Коркери («скрытую», конечно, лишь от моноглотов-англичан, не знавших ирландского); «старых англичан»-католиков, «обырландившихся» потомков англо-нормандских завоевателей «Изумрудного острова»; роялистов, которых Кромвель еще в 1649 г., при взятии Дрохеды (обороняемой и англичанами), определил как «ирландцев»; и горцев, «ирландскость» которых определялась этнографически (общностью занятий, быта, исторического развития) и лингвистически[386]. Может быть, «ирландцы» — это все жители «Изумрудного острова» в принципе?[387]
При этом этнографическое (и географическое) определение (и разграничение) Ирландии и Горной Страны всегда было делом в известной степени неоднозначным: «Ирландия»/«Гиберния», «ирландец»/«скотт»; Даларайде, «Нагорная Страна», в Ирландии (горные области Энтрима) и Аргайл («Гэльский Берег») в Горной Шотландии, некогда вообще имевшие одного короля на два берега. Тем не менее до середины IX в. «Скотия» всегда, а до конца X в. — как правило означала Ирландию, а «скотт» — ирландца. И даже в XII в. консервативный епископ Кейтнесса жаловался, что «Альба ныне неправильно зовется Шотландией». В течение следующих двух веков такое понимание местной истории все еще сохранялось: «Скотты… вышли из Ирландии, которая и есть родная страна скоттов» (Ральф Хигден. Полихроникон. Тревизский список, около 1385 г.)[388].
Однако уже в 1380 г. хронист из Эбердина Джон из Фордана писал о «шотландском» (Хайленд) и «тевтонском» (Лоуленд) языках, тем самым определяя лингвистические границы «нравов и обычаев» в пределах одного королевства[389]. Впоследствии Джон Мэйджор в своей версии британской истории писал о «диких скоттах» и «хозяйственных скоттах», отмечая сходство в языке, одежде и обычаях этих «диких скоттов» и ирландцев и разделяя таким образом жителей формально единой Шотландии[390]. Т.С. Смаут применительно к XVI–XVII вв. пишет об «ирландцах» и «скоттах»[391]. Между тем его комментарий нуждается в дополнительном уточнении и прояснении: почему именно «ирландцы», а не те же «дикие скотты»? Какой смысл вкладывался в это этнографическое определение в XVIII в.?
