Песня подходит к концу, и Каллум замирает в согнутом положении по центру, его дыхание прерывистое. Он вскидывает голову и выглядит опустошенным, смотрит на свое отражение в течение достаточно долгого личного момента, пока я пытаюсь понять, что он хотел от меня.

— Ты прекрасный танцор, — говорю я, и он смеется надо мной. Это не милый смех, совсем нет. Начинает играть «I don’t care» Апокалиптики и Адама Гонтьера, песня идеально описывает обстановку.

— Я был прекрасным танцором, — поправляет он, хромая к стулу, и тяжело опускается на него. Его челюсть сжимается, и он наклоняется, борясь с болью. Я не знаю, что делать, поэтому просто стою и смотрю, как он страдает.

— Ты в порядке? — решаю спросить я, и Каллум кивает, подняв голову, и в вижу, что его обычно светло-голубые глаза потемнели.

— Я в норме.

— Откуда ты узнал, что я смотрю? — интересуюсь я, и он ухмыляется, приняв усилия, чтобы встать на ноги.

— Одна из моих девочек спросила, что это за рок звезда стояла в коридоре в понедельник, — отвечает он, переведя на меня взгляд. — Это, и еще твой запах, застоявшийся в коридоре.

— Мой запах? — переспрашиваю я, и Кэл протягивает ко мне руку. Я хватаюсь за нее, и он тянет меня в центр комнаты, направляя мое тело при помощи своего собственного. Хриплый голос Адама прорывается сквозь колонки в каждом углу комнаты, пока Кэл ведет меня по кругу, прижав мою спину к своей груди, он вытягивает мою правую руку, затем его пальцы пробегают вниз, пока не переплетаются с моими.

— Ты пахнешь персиками и кожей, — шепчет он мне на ухо, его грубый голос слегка надломился. Кэл отступает на шаг назад и прокручивает меня, скользя рукой по талии. Я чувствую его сердцебиение, пока он передвигает нас еще на пару шагов, а наши балетки прижимаются к блестящему полу.

Не могу перестать смотреть на его лицо, на нем застыла смесь восторга и агонии.

— Почему ты так злишься? — спрашиваю я, когда он делает еще один круг и наклоняет меня. Понятия не имею, чем занимаюсь, но следовать его движениям оказалось не так уж и сложно. Словно музыка сообщала ему что-то, что я бы никогда не поняла, и он переводит этот мистический язык с помощью своего тела.

Песня заканчивается, последние ноты звучат эхом по всему помещению, и тут электричество отключается.

— Блять, — бормочет Каллум, и я замираю в его руках. — Управляющий просрочивает счета за электроэнергию, поэтому нам иногда вырубает свет.

Он отходит опять от меня. Я стягиваю резинку с запястья и собираю волосы в хвостик.

— Знаешь, как выглядит первая позиция? — спрашивает он, и я выразила недоразумение.

— Смутно, — я встаю в позицию, которое мое тело посчитало правильной, и Каллум подходит, чтобы внести некоторые корректировки, его руки нежны, пока он складывает мои кисти в правильное положение, его пальцы скользят по позвоночнику, как бы говоря «выпрямись».

— Хорошо. Вторая позиция? — просит он, и я качаю головой, потому что на этом мои познания заканчиваются, это все, что мой мозг запомнил из телепередач. Каллум показывает, что нужно сделать, и ждёт, пока я повторю, а затем опять двигается с места, чтобы поправить меня, его черная балетка оказывается у меня между ног, он хочет, чтобы я раздвинула стопы дальше друг от друга.

Наши глаза встречаются, и мое горло сжимается.

— Думаешь, я злюсь? — нехотя спрашивает он, и я отвечаю ему простым кивком.

— Это в каждом движении, что ты делаешь, — объясняю я, и теперь он кивает, вставая за моей спиной, наше отражение в зеркале выглядит так, словно он — моя тень. Единственный свет в комнате исходит от пыльного люка над нашими головами, сумерки наступили как-то быстро. Кстати об этом, мне уже пора уходить…

— Словно ты одновременно ненавидишь и обожаешь танцевать, как если бы воздух, которым ты дышишь, был пропитан ядом.

— Угу. Теперь третья позиция, — Каллум выполняет позу, и я копирую ее. Он снова делает шаг, чтобы поправить меня, оказавшись слишком близко, касаясь меня слишком нежно. Не могу поверить в то, что это тот же парень, который метнул горячее кофе в лицо футболисту, а затем ударил его перед двумя дюжинами студентов школы Фуллер.

— Знаешь, почему тот придурок назвал меня примой? — спрашивает он, как будто может прочитать мои мысли, его бархатистый голос вызывает дрожь по моему телу.

Уже не в первый раз за сегодня качаю головой, и Каллум тяжело вздыхает.

— Раньше я думал, что танцы станут моим счастливым билетом отсюда, — говорит он, но здесь слишком темно, чтобы я могла разглядеть выражение его лица, я чувствую, как эмоции просачиваются сквозь его слова. Мне не нужно уточнять что значит это «отсюда». Я знаю, что он имел ввиду не Спрингфилд, а бедность. Темнота. Насилие. Ненависть. Издевательства. Все это.

Он кладет руки мне на плечи, дрожь возвращается, я закрываю глаза, выполняя третью позицию с трясущимися руками. Я не слишком преуспеваю в этом. Но не думаю, что затея заключалась именно в этом. Он приоткрывал для меня свой мир, и так уж получилось, что словами его никак не объяснить.

Он перестраивает мои руки и ноги, и каждое место, которого касаются его руки, остаётся помеченным, я чувствую их все с закрытыми глазами, словно яркие пятна в темноте. Он растягивает мне руку, ухмыляясь, когда наша грудь соприкасается. Я не обладаю телом танцовщика. Слишком грудастая, слишком пышная.

— Не понимаю, почему ты не воспользуешься им сейчас.

Кэл издаёт еще один смешок, и этот сухой звук отзывается во мне. Я открываю глаза и вижу, что тот единственный источник света пропал, мы стоим в кромешной темноте.

— Мне было пятнадцать, — начинает он, снова крутанув меня. Я позволяю ему манипулировать собой и нахожу в этом что-то успокаивающее. На этот короткий момент я могу не думать о том, что должна или не должна делать, каким будет мой следующий шаг. Я просто существовала. И это было прекрасно.

— Я совершил ошибку, решив переспать со своей партнершей по танцам, — он отпускает руки по моему телу. — Ее парень со своими приятелями выбили из меня все дерьмо. Сломали мне левую лодыжку, выбили коленную чашечку и подпортили позвоночник. С тех пор я не могу долго танцевать, чтобы боль не отзывалась в теле. И есть еще несколько вещей, которые я больше не могу делать, — он отключается, затерявшись в воспоминаниях. — Помимо случившегося, восстановление откинуло меня еще дальше. Прекрасный был способ, чтобы лишиться девственности, не думаешь?

— Что ты сделал? — спрашиваю я, потому что знаю, что в девятом классе Каллум уже был частью Хавок. Тогда они только сформировали свою банду, они были слишком малы. Совсем не похожи на себя сейчас. И все же я не могу представить, что они не искали мести.

— Я почти убил главаря, — говорит он треснутым голосом. — Вик остановил меня. Если бы не он, я бы сейчас сидел срок за убийство. Зато он обучил меня правильной мести — мстить так, чтобы не попадаться.

Каллум оставляет меня и направляется к своей сумке, выуживает и включает свой телефон. Он подключает его к колонкам, пока по его лицу скачут странные тени.

— Ты приняла правильное решение, когда пришла к Хавок.

Когда он поворачивается ко мне, одна часть его лица скрыта тенями. Дыхание сбивается, моя грудь сжимается, и все это происходит, пока он идет ко мне в своей толстовке, спортивных штанах, которые собрались на коленях. Свет от экрана телефона подсвечивает его шрамы на плечах, выделяя рубцы.

Сердце пропускает удар, Кэл снова протягивает мне руку, и я аккуратно вкладываю свои пальцы в его. Звучат первые аккорды «City» Hollywood Undead, когда он рывком притягивает меня к себе. Это движение выбивает из меня весь воздух, он вжимает мою спину себе в грудь.

— Я лично прослежу, что каждый человек в твоем списке получит по заслугам, — шепчет он. Каллум водит нас по кругу, выталкивает меня вперед и при помощи вращения притягивает назад. Его ноги двигаются вместе с моими, принуждая мое тело к танцу, который я никогда не видела, но на подсознательном уровне, почему-то, его помнила.