© Рябов О.А., 2022

© ООО «Издательство «Вече», 2022

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2022

Желтая песчаная коса широким языком тянулась вдоль Ветлуги, вылизывая её быстрое течение, изгибаясь с ней и образуя неглубокий заливчик из русла старицы. Загривок косы, разделявшей реку и старицу, был покрыт редким тальником и сплошным ковром из серебристых бархатных листьев мать-мачехи. Вода в заливчике была чёрная, и совершенно искусственным узором на ней выглядели оливковые листья кувшинок и золотые мячики их цветов. Ветлуга же наоборот – играла струями и, пронизанная слепящим августовским солнцем, светилась изнутри голубыми и белыми огнями.

Песок был плотный, горячий, и он скрипел под босыми ступнями и просачивался между пальцами ног, если по нему идти уверенно и не торопясь. Чайки тучей кружили над широкой частью косы, то приземляясь на неё, то улетая за добычей на реку. Этот горячий солнечный берег работал на них как инкубатор. В маленьких лунках, разбросанных тут и там, можно было увидеть и яичную скорлупу, и греющиеся на солнце пёстренькие чайные яйца, и самих птенцов: крапчатые комочки, перебегающие от одной ямки к другой.

Около палатки лежали две надувные лодки и стоял забрызганный дорожной грязью газик. Костёр прогорел. Трое мужчин, одетых в охотничьи куртки и болотные сапоги, стояли возле остатков костра, глядя на реку и темнеющий на другом берегу красный сосновый бор. Мальчик лет тринадцати медленно шёл к берегу играющей реки.

– Ну, что, Сергей Анатольевич, всё у нас получилось: и сын твой язей наловил, и ты на зорьке трёх серых взял, и вообще – хорошо у нас тут.

– Да, спасибо, – действительно отдохнул.

– А куда сынишка-то твой?

– Не знаю. Подойдёт – спросим.

Стали сдувать лодки и собирать палатку. Отец продолжал следить за сыном, который подошёл к кромке воды и, усевшись на корточки, застыл. Отсюда, издалека не видно было, что он там делал. Мальчик вернулся минут через пять, и отец, неестественно нежно обняв его за плечи, спросил шёпотом:

– Ты чего там, с речкой прощался?

– Да! – ответил подросток, глядя на отца в упор каким-то потусторонним взглядом.

– Ты погладил её, что ли? – недоумённо спросил отец.

– Да, – задумчиво ответил он.

– Значит, она тебя к себе ещё не раз позовет, Ветлуга позовет.

– Выдат илеш, – произнёс вполголоса один из охотников, не оборачиваясь и продолжая собирать лодку. – Чеверын ман выдлан.

– Что он сказал? – спросил мальчик отца.

– Пожелай добра воде, вода – живая! Это – по-марийски.

Андрей узнал его. Узнал своего бывшего одноклассника Герку Кузьмина – «Кузю», «Герасима», своего многолетнего обидчика и соперника, причинника своих юношеских страхов и бед.

Жестяная тарелка ночного фонаря легко покачивалась, издавая тревожный скрип. Свет с трудом пробивал мелкую изморось и обслуживал лишь небольшое пятно, залезавшее как на главную аллею парка, так и на неровную плешину между голыми кустами с грязным куском апрельского, не протаявшего до конца снега. Скорее даже не снега, а уже фирна, который был небрежно измазан красным, алым. Это ни с чем не спутать – это кровь.

Кузя лежал на спине, а невдалеке, на границе освещённого пятна, застыли в немых театральных позах две парочки гуляющих. Да и вся картинка, так неожиданно представшая перед Андреем, напоминала немую сцену. Кузя был мёртв.

Он лежал в совершенно нереальной расхристанной позе: в стороны раскиданные и по-разному скрюченные руки и ноги – будто упал с высоты и расплющился. Под расстегнувшимся ватником-стёганкой виднелась задранная на грудь несвежая голубая майка со следами крови, брюки, съехавшие до самого паха и заправленные в сапоги гармошкой – прохоря. Длинные слипшиеся волосы подчёркивали плешину, остекленевшие глаза не блестели – блестела золотая фикса в открытом рту. Ещё успел заметить Андрей наколки: на пальцах, на тыльной стороне ладони и на груди.

Подошли два милиционера с человеком в плаще, остановились рядом с Андреем, заговорили вполголоса:

– Вот вам.

– Кузя! Кузьмин Георгий Иванович, наш клиент.

– На него две недели назад ориентировка приходила, в побеге он.

– Ну вот – побегал.

– Да ведь в бега-то не только ради воли уходят. Если его на зоне приговорили, так уж всё – и здесь достанут.

– Чего это Кузю на зоне-то приговаривать?

– По-всякому бывает.

– Бывает. Только у Кузи это уже четвёртая ходка. А с побегами да с лагерными судами у него общий срок лет пятьдесят будет.

– И чего они бегут туда, где их как облупленных знают?

– Это животный инстинкт: возвращаться туда, где родился. Им кажется, что здесь есть что-то родное, что здесь можно ненадолго успокоиться. Ну, вот и упокоился.

– А я ведь его с детства помню, – заговорил тот, что был в плаще. – Он с моим старшим братом в одном классе в школе учился. Противный парень был, гнилой. Кстати, с полгода назад, в августе или в сентябре, он ведь объявлялся ненадолго. Тоже в побеге был. Тогда под Челябинском целая зона разбежалась, четыре отряда по четыреста человек, больше полутора тысяч. Неделю в сарае за кинотеатром жил. Наверное, выжидал чего-то. Тогда его там прямо в сарае и взяли…

Андрей смотрел на говорящего и по чертам лица пытался установить: младший брат кого из его одноклассников стоит сейчас перед ним? Но память не подсказывала, лишь выплывало наглое и злобное лицо Герасима, Герки Кузьмина, резко нагибающего и вытягивающего вперёд руку с раскрытой ладонью:

– Двадцать копеек, дай!

Он, Андрей, денег не давал, и тогда шли драться или в школьный двор, или в туалет. Дрались если не через день, то уж раз в неделю обязательно, и так в течение трёх лет. Дрались либо до первой крови, либо до слёз – на выбор. Андрей никогда не боялся подраться и даже любил это дело, но у Герасима всегда были наготове какие-то новые подленькие приёмы. То он зашипит, как котяра, и резко ударит, не дожидаясь нормальной драки, лбом по носу и расквасит его, а то ещё и сломает – дважды было. То его прихлебатель и шестёрка по прозвищу Шуня, который всегда за Герасимом болтался хвостиком, подкатится сзади колобком незаметно, присядет; Герка толкнёт соперника в грудь двумя руками и тут же бросится упавшего пинать в голову ногами. А однажды, когда модным стало носить кожаные перчатки, он, перед дракой натягивая их, прошипел злобно Андрею: «Это чтобы тебе не больно было!»

В перчатке оказалась свинчатка. Делалась она элементарно: молотком разбивался старый негодный автомобильный аккумулятор и из свинцовых пластин на огне в обычной столовой ложке прямо на костре отливался массивный и удобный для ладони груз.

В драке Герасим изловчился и в нужный момент открытой перчаткой, в которую был заложен свинец, ударил Андрея в висок. Андрей упал без сознания. Свидетели были: вообще – без свидетелей не дрались. В тот день Герку Кузьмина на школьном дворе били всем классом. Его били и портфелями, и ремнями, и ногами, и чем попало. При этом он истерично орал, что всех порежет, подбежав к поленнице, вытащил из неё небольшую загодя спрятанную финку – самодельный нож, заточенный из напильника, с наборной пластмассовой ручкой. И Андрей, и Герка пришли в класс через два дня одновременно: Андрей с рассечённой бровью, Герасим с симптомом очков, синяками под обоими глазами. Они столкнулись в дверях, и Герасим как-то даже радостно взвизгнул: «Ну, так дашь ты мне двадцать коп или нет?»

Андрея охватило бешенство. До этого дня он и не представлял о существовании в себе таких богатых скрытых эмоций. Он выхватил из руки девчонки, которая сидела за ближайшей партой, остро заточенный карандаш и с маху воткнул его в щёку Герасиму, пробив и щёку, и язык. Тот присел на корточки, заскулив. Классный авторитет и второгодник, живший по правильным понятиям, Колька Прилепов, развалившись на своей парте и дожевывая домашний бутерброд, громогласно заявил: