– В старой армии офицер был офицером, а не вешалкой для мундира, – проникновенно, но осторожно сказал он и, надеясь, что все обойдется, опустил зубы в стакан с водой на тумбочке.

– Да какая, на хрен, старая армия?! – радостно взорвался Тербер, придираясь к банальности. – Меня воротит от этих ваших басен про старую армию. Не было никакой старой армии! Оболтусы, воевавшие в Гражданскую, долдонили про старую армию ребятам, которые шли бить индейцев. Точно так же, как вояки революции втирали очки парням в восемьсот двенадцатом году! Все просто стараются чем-нибудь прикрыть собственное раздолбайство. В армии никто никогда ни хрена не делал. Только и умеют, что плевать в морду тем, кто чином ниже. Вот и придумывают сказки, чтобы как-то оправдаться!

– Ну, я вижу, ты сам все знаешь, – сказал Карелсен, не сумев подавить раздражение, хотя уже окончательно понял, что Милту снова попала вожжа под хвост, а Карелсен по собственному опыту знал, что в такие минуты с Милтом можно справиться, только сохраняя полную невозмутимость. – Ты же служил еще при Брэддоке[17], верно? – Беда была в том, что невозмутимости ему каждый раз не хватало.

– Я отслужил достаточно и понимаю, что к чему. Нечего пудрить мне мозги всей этой лабудой про старую армию! – заорал на него Тербер. – Я тебе не первогодок!

Карелсен только крякнул в ответ и, стараясь сохранять невозмутимость, нагнулся расшнуровать грязные полевые ботинки.

Тербер плюхнулся к себе на койку и с силой шарахнул кулаком по чугунной спинке кровати.

– Пит! – строго рявкнул он на Карелсена. – Не мне рассказывать тебе про эту роту. Ты не молокосос. Ты же знаешь, я гожусь на большее, а здесь только зря трачу себя на этих скотов. Они меня убивают! Медленно, но верно. Спортсмены! Любимчики из Блисса! А теперь еще один!

Лицо Пита смягчилось тщеславной самодовольной улыбкой, которая означала, что он придумал очередной остроумный афоризм.

– Наша армия стала епархией спортсменов с тех самых пор, как Туни[18] первый раз выступил во Франции за морскую пехоту, – изрек он, вновь обретя невозмутимость. – И так, наверное, останется навсегда. – Малыш Маззиоли пришел бы в восторг, гордо подумал Пит. – Что значит «еще один»? – спросил он, невозмутимо подкидывая этот вопрос напоследок, как сенатор, вносящий поправку к бесспорному законопроекту. – Неужели утвердили перевод этого повара из Кама?

– А я тебе о чем? – сердито крикнул Тербер. – Повар! У меня поваров уже девать некуда! А Динамит вытребовал еще этого Старка!

– Да? Черт знает что, – снисходительно утешил он Тербера. – Кстати, – в его голосе зазвучала вкрадчивость сплетника, – а зачем вдруг так понадобился этот Старк? Шеф хочет сделать его начальником столовки? А куда он денет Прима?

– Захочу – могу перевестись хоть завтра! – с наслаждением бушевал Тербер. – С сохранением звания, понял? С сохранением звания, и в любую роту полка, а их полно! На хрена мне рвать пуп здесь? Никто не помогает, никто не ценит!

– Перевестись – это пожалуйста, – сумел вставить Пит, вновь теряя невозмутимость. – Перевестись ты можешь. Я вот тоже мог бы стать начальником штаба, только друзей жалко здесь бросать. Короче, чего ты бесишься?

– Нашли дурака! – орал Тербер. – Я в этом гнилом полку лучший солдат, и они сами это знают. Нет, Пит, спорю я свои нашивки и кину им в морду, я тебе серьезно говорю. Уж лучше быть занюханным рядовым и делать, что тебе приказывают. Знал бы, что так будет, остался бы в первой роте штаб-сержантом.

– Всем известно, что ты незаменим, – ядовито сказал Пит.

– Я гожусь на большее, а здесь только мечу бисер перед свиньями! – закричал на него Тербер, нарочно взвинчивая себя, и разразился гневной, очищающей душу тирадой, обрушив ее на Пита, точно мощную струю брандспойта. Почему, спрашивается, первым взводом заправляет обезьяна Галович? Почему все сержанты в роте обязательно из спортсменов? Почему этот фон-барон Джим О'Хэйер числится сержантом по снабжению? И откуда, интересно, у Динамита столько денег, которые он почем зря просаживает в клубе за покером? Офицеры! – презрительно фыркнул он. – Джентльмены из Вест-Пойнта! Уж их там учат: поло, покер, бридж! Какой вилкой чего жрать, чтобы в обществе не опозорились! Чтобы нашли себе жену с деньгами. Такую, чтобы гостей умела развлекать. И местных косоглазых девок чтобы вышколила, как английских горничных! А муженек будет корчить из себя офицера британских колониальных войск. Профессиональный солдат с личными средствами! Лорд Фигель-Мигель!.. Думаешь, как Хомс нашел себе жену? Через одну брачную контору в Вашингтоне – вот вам, пожалуйста, списочек всех перспективных девиц. Из Балтимора не угодно? Хорошая семья, отец конгрессмен, приличное состояние. Только Динамит просчитался. Ее родители разорились. Он и ободрать-то их толком не успел – подумаешь, четыре пони для поло и пара вшивых серебряных шпор!

Как человек, попавший в зону мертвого штиля в центре урагана, он в разгар своей пламенной речи вдруг заметил в глазах Пита огоньки любопытства, тотчас хладнокровно сменил курс, обошел жену Хомса стороной и, вернувшись в безопасные воды, начал громить сержанта Хендерсона, который за два года ни разу не вышел на строевую, потому что нянчит хомсовских лошадок во вьючном обозе.

– Господи боже мой! – наконец не выдержав, закричал Пит и зажал уши пальцами. Мощный словесный поток погреб под собой всю его невозмутимость, а самого его довел до полуобморочного состояния. – Заткнись! Отстань от меня! Хватит! Если тебе здесь так противно и ты можешь перевестись с сохранением звания, почему же, черт тебя возьми, ты здесь торчишь? Почему ты не переведешься и не дашь мне жить спокойно?

– Почему? – негодующе прорычал Тербер. – Ты спрашиваешь, почему? Да потому, что у меня, на мое горе, слишком мягкое сердце, вот почему! Если я отсюда уйду, эта рота через пять минут развалится.

– Странно, что тебя до сих пор не взяли в генштаб! – завопил Пит, сознавая, что, к несчастью, почти все, что говорит Тербер, правда; если бы он просто психовал, эти приступы было бы легче переносить.

– Потому что они там все тоже дураки набитые, вот почему, – неожиданно успокоившись, сказал Тербер вполне обычным голосом. – Дай-ка закурить.

– От твоих нашивок скоро лохмотья останутся! – кричал на него Пит. – То он их спарывает, то пришивает! Да что ты за человек такой, не понимаю!

– Не нервничай, – сказал Тербер. – Я и сам этого иногда не понимаю. Дай закурить, просят же тебя.

– А я и не нервничаю! Ты армию все равно не переделаешь, – вдруг сообразив, что Тербер уже не орет, Пит сумел посреди фразы перейти с крика на нормальный тон, – так что можешь отдохнуть.

Он бросил мятую, отсыревшую пачку усмехающемуся Терберу. За открытым окном стучали капли, тишина, внезапно наступившая в маленькой комнате, оглушила Пита.

– А у тебя, кроме этой мокрой трухи, ничего нет? – брезгливо спросил Тербер. – Они даже не загорятся.

– Не нравится?! – закричал Пит. – Может, тебе с золотым мундштуком подавай?

– Конечно, – ухмыльнулся Тербер. – Как минимум.

Он развалился на койке – очистительная клизма подействовала успешно, – с довольным видом закинул руки за голову и скрестил ноги.

– Армию ты все равно не переделаешь, – повторил Пит, встал на пол в носках и, повернувшись за полотенцем, выставил на обозрение Терберу свой голый зад в красных точках уколов от сифилиса: он уже год каждые две недели ходил на уколы. Узкие плечи и широкие бедра делали его похожим на куклу-неваляшку.

Пит молчал, и Тербер чувствовал, что сейчас родится новый афоризм.

– Эта рота ничуть не хуже любой другой. А армия всегда была такая, – изрек Пит, непостижимым образом вновь обретший невозмутимость. – И началось это, еще когда Бенедикт Арнолд[19] зазвонил в колокол в Пойнте, а его за все его старания вздернули.