– Ладно, – сказал Хомс. – Ты сама начала. Я тоже не люблю об этом вспоминать, но ни тебе, ни мне все равно не забыть. Я живу с этим уже восемь лет.
Он устало поднялся и, сознавая, что проиграл этот раунд, пошел за свежей формой в чулан. О свидании он думал уже без всякого удовольствия, заранее жалея потерянное время.
– Я тоже с этим живу, – бросила Карен ему вслед. – Ты-то еще легко отделался. На тебе хоть следов не осталось.
Украдкой, чтобы он не увидел, она опустила руку себе на живот, скользнула пальцами вниз и нащупала твердый рубец шрама.
Переодеваясь, Хомс решил, что все-таки поедет на свидание, черт с ним, с плохим настроением, и вообще катись все к черту – он прихватит с собой бутылку. Борясь с неприятным предчувствием, он храбро улыбнулся в пустоту.
Когда он вернулся в спальню в свежем белье, происшедшая в нем перемена была разительна. Чувство вины и уныние исчезли, сменившись уверенностью. Он напустил на себя грустный вид побитой собаки – такая тактика обороны всегда помогала ему обратить собственное поражение в победу.
Карен тотчас разгадала его обычный ход. В зеркало ей было видно Хомса: крепкий, волосатый, ноги карикатурно кривые от многих часов, проведенных в седле – в Блиссе он был капитаном команды поло, – курчавые черные волосы на груди упруго оттопыривают нижнюю рубашку, точно мягкая набивка. В окаймленном густой бородой лице грубая плотская чувственность похотливого монаха и та же страдальческая гордыня. Он брил шею только под воротничком, и черные завитки волос устремлялись с груди к выбритой шее, как языки пламени к воронке дымохода. Тошнота большой скользкой рыбиной трепыхнулась у нее в желудке от вида этого человека, ее мужа. Она подвинулась на край банкетки перед туалетным столиком, чтобы не видеть в зеркале его отражение.
– Я утром был у Делберта, – сказал Хомс. – Он спрашивал, будем ли мы на вечере у Хендрика.
Его массивный подбородок был решительно выпячен. Спокойно наблюдая за ней и надевая бриджи, он как бы случайно встал так, чтобы она снова видела его в зеркале.
Карен следила за его движениями и, хотя уже знала, что будет дальше, не могла совладать со своими нервами, вибрирующими, как струны под пальцами гитариста.
– Нам придется пойти, – продолжал он. – Никак не отвертеться. Его жена снова устраивает дамский чай, но от этого я сумел тебя избавить.
– От вечера у генерала тоже можешь избавить, – сказала Карен, но ее голос утратил твердость и звучал неуверенно. – Если тебе так хочется, иди один.
– Я не могу каждый раз ходить один, – уныло сказал Хомс.
– Можешь. Скажешь им, что я больна, тем более что это правда. Пусть думают, что я еле жива – это тоже недалеко от истины, и твоя совесть может быть чиста.
– Симмонса сняли с футбола, – сказал он. – Освободилась майорская должность. Старик сначала мне на это намекнул, а уж потом спросил, пойдешь ты на вечер или нет.
– Ты же помнишь, последний раз он чуть не разорвал на мне платье.
– Он тогда слегка перепил. Он ничего такого не имел в виду.
– Надеюсь, – язвительно сказала Карен. – Если бы мне захотелось с кем-то переспать, я бы нашла себе настоящего мужчину, а не эту пивную бочку.
– Я серьезно. – Хомс перекалывал значок пехоты с грязной рубашки на чистую. – Будь ты со Стариком поприветливее, это многое бы решило, особенно сейчас, когда убрали Симмонса.
– Я и так помогаю тебе чем могу. Ты сам знаешь. Меня воротит от всех этих офицерских вечеринок. Я хожу на них только ради тебя. Играю роль любящей жены, как мы и договаривались. Но ради твоей карьеры спать с Делбертом! Не надейся.
– Никто тебя об этом не просит. Разве так трудно быть с ним чуть-чуть поласковее?
– С этим старым бабником? Меня от него тошнит.
Она машинально взяла со стола гребень и снова начала рассеянно водить им по волосам.
– Ну потошнит немного, потерпи – майорская должность того стоит, – просительно сказал Хомс. – Мы вот-вот вступим в войну, а когда она кончится, нынешние майоры с дипломами Вест-Пойнта будут генералами. От тебя всего лишь требуется улыбаться ему и слушать байки про его деда.
– Ему улыбнешься, а он думает, это приглашение залезть под юбку. У него жена есть. Чего ему не хватает?
– Действительно, чего? – ядовито заметил Хомс.
Карен вздрогнула, хотя и понимала, что обвинение носит чисто теоретический характер. Он изображал сейчас несчастного, страдающего любовника, и от этого внутри у нее все дрожало.
– Но ведь у нас с тобой уговор, – грустно напомнил Хомс.
– Хорошо, – сказала она. – Хорошо. Я пойду на этот вечер. Все. Давай о чем-нибудь другом.
– А что у нас на обед? Я голодный как черт. И день сегодня был жуткий. У Делберта просидел бог знает сколько. Он кого хочешь заговорит до полусмерти. Потом еще три часа воевал с поваром и с этим переведенным, Пруитом. – Он внимательно посмотрел на нее. – Меня такие вещи совершенно выматывают.
Она подождала, пока он кончит говорить.
– Сегодня у прислуги выходной, ты же знаешь.
Хомс досадливо поморщился:
– Разве? Фу ты, черт! А какой сегодня день? Четверг? Я думал, среда. – Он с надеждой посмотрел на часы, потом пожал плечами: – Что же делать, в клуб идти уже поздно. А может, еще успею?
Карен под его пристальным взглядом продолжала расчесывать волосы, чтобы заглушить в себе чувство вины – она даже не предложила приготовить ему поесть. Он никогда не обедал дома, в их уговор не входило, чтобы она готовила ему обед, но все равно она сейчас чувствовала себя бессердечной преступницей.
– Что ж, придется перехватить какой-нибудь паршивый бутерброд в гарнизонке, – покорно сказал Хомс, переминаясь с ноги на ногу. Еще немного постоял, потом сел на кровать. – А ты что будешь есть? – опросил он с видом человека, стыдливо напрашивающегося в гости.
– Себе я обычно варю только суп. – Карен тяжело вздохнула.
– Вот как. Я суп не ем, ты же знаешь.
– Ты меня спросил, я ответила, – сказала она, стараясь не сорваться на крик. – Я действительно готовлю себе только суп. Зачем мне врать?
Хомс поспешно встал.
– Ну что ты, что ты, дорогая, не нервничай. Я вполне могу поесть в гарнизонке, ничего страшного. Ты же знаешь, тебе вредно волноваться. Не нервничай, а то опять разболеешься и будешь лежать.
– Я здорова, – возразила она. – Не делай из меня инвалидку.
Он не имел права называть ее «дорогая», не имел права произносить при ней это слово, думала она. И тем не менее, когда они ссорились, он каждый раз делал это, и слово «дорогая» булавкой прикалывало ее к сукну рядом с другими бабочками его коллекции. Она представила себе, как поднимается из-за туалетного столика, говорит ему все, что о нем думает, собирает вещи и уходит – она будет жить собственной жизнью, будет сама себя содержать. Она найдет работу, снимет квартиру… Какую работу? На что ты способна в твоем нынешнем состоянии? Да и что ты умеешь? Только быть женой.
– Ты же знаешь, дорогая, какие у тебя слабые нервы, – говорил в это время Хомс. – Прошу тебя, не надо волноваться. Главное, не расстраивайся.
Он подошел к ней сзади, успокаивающим жестом положил руки ей на плечи, легонько сжал их и ласково заглянул в глаза, отраженные в зеркале.
Карен чувствовала на себе его руки, чувствовала, как они удерживают ее на месте, сковывают, точно так же как давно сковали всю ее жизнь, и на нее накатил панический ужас, как когда-то в детстве: однажды в лесу она зацепилась за колючую проволоку и, хотя знала, что сейчас подоспеет мать и выручит ее, рвалась и металась, пока наконец не сумела освободиться, оставив на проволоке половину платья.
– Вот так, молодец, – улыбнулся Хомс. – Ты приготовь себе что хочешь, как будто меня здесь нет. А я с тобой поем. Договорились?
– Я могу сделать тебе гренки с сыром, – безвольно сказала она.
– Отлично, – улыбнулся он. – Сыр – это прекрасно.
Он пошел за ней на кухню и, пока она готовила, сидел за кухонным столом и не отрываясь смотрел на нее. Когда она отмеряла ложкой кофе, его глаза следили за ней с заботливым участием. Когда она смазывала сковородку маслом и ставила в духовку, его глаза бережно охраняли ее. Карен гордилась своим умением готовить, это было единственное искусство, которым она владела: стряпала она вкусно и быстро, без лишней суеты. Но сейчас почему-то забыла про кофе, и он убежал. Схватила горячий кофейник и обожгла руку.
