– Да, его убить нужно, – кивнул Мэллой. – Его убить необходимо. Но убийство как таковое ничего никому не даст.

– Мне даст, – сказал Пруит. – И очень много. Глядишь, снова стану человеком.

– Ты не сможешь просто взять и убить. Не сможешь, даже если захочешь.

– А я не говорю, что просто возьму и убью. Мы с Толстомордым будем на равных. Ребята рассказывали, он в городе всегда сшивается в одном и том же баре. И еще говорили, у него всегда при себе нож. Я пойду на него тоже с ножом. Так что будем на равных. Но только он меня не убьет. Потому что это я его убью. И никто никогда не узнает, чья работа. А я вернусь в гарнизон и забуду. Всякая гнусь легко забывается.

– Это ничего никому не даст, – повторил Мэллой.

– Склянке бы дало.

– Нет, не дало бы. Банко все равно бы так кончил. Он был на это обречен. В тот самый день, когда родился. Потому что родился в жалкой развалюхе, в дыре под названием Уичита где-то в Канзасе.

– Толстомордый тоже не во дворце родился.

– Правильно. И они с Банко вполне могли поменяться местами. Ты не понимаешь. Если тебе так хочется убить, то лучше убей то, что сделало Толстомордого таким, какой он есть. Ведь он действует так не потому, что считает это правильным или неправильным. Он об этом и не задумывается. Он просто делает то, что обязан.

– Я тоже так. Я всегда делаю то, что обязан. Но я никогда не вел себя, как Толстомордый.

– Да, но у тебя очень четкое представление о том, что правильно и что неправильно. Это, кстати, главная причина, почему ты попал в тюрьму. Со мной тот же случай. А спроси Толстомордого, как он думает: то, что он делает, правильно? Он же обалдеет от удивления. А дашь ему время подумать, скажет: конечно! Но он скажет так лишь потому, что его всегда учили: он обязан делать только то, что правильно. И в его сознании все, что он делает, – правильно. Потому что это делает он.

– Это все болтовня. Слова, и больше ничего. То, что делает Толстомордый, – неправильно. Более чем неправильно. Мы с тобой здесь не последние, после нас через эту тюрьму пройдет еще уйма ребят.

– А ты знаешь, что Толстомордый когда-то работал на спасательной станции? Был спасателем.

– Хоть президентом. Мне плевать.

– Если бы от этого была какая-то польза, я бы сказал: валяй, убей его. Но смерть Толстомордого ничего не изменит. На его место поставят другого, точно такого же. Почему ты не хочешь убить Томпсона?

– Вместо Томпсона тоже поставят точно такого же.

– Конечно. Но ведь это Томпсон дал команду Толстомордому.

– Не знаю, – сказал Пруит. – Толстомордого я ненавижу больше. Томпсон – офицер. От офицеров можно ждать чего угодно. Они – другой лагерь. Но Толстомордый… Он же как мы, он по контракту. А раз так, значит, он предает своих.

– Я тебя понимаю, – улыбнулся Мэллой. – И ты прав. Но ты не прав в другом, в том, что решил его убить. Просто потому, что это ничего не даст.

– Я делаю то, что мне велит мой долг, – бесстрастно сказал Пруит.

– Да. Так думает каждый. И Толстомордый тоже.

– Этим все и сказано, – отгородился Пруит стандартной фразой, завершающей разговор.

– Ты ведь любишь армию? – спросил Мэллой.

– Не знаю. А вообще да, люблю. Я же не зря на сверхсрочной. Я с самого начала знал, что я на весь тридцатник. В первый же день, когда завербовался.

– Так вот. Толстомордый точно так же плоть от плоти твоей любимой армии, как этот сержант Тербер, про которого ты все время говоришь. Что один, что другой, оба они – Армия. Без толстомордых не может быть и терберов.

– Когда-нибудь будут только терберы.

– Нет, невозможно. Потому что, когда придет этот день, не будет и самих армий, а следовательно, не будет и терберов. А терберов без толстомордых тоже быть не может.

– А я все-таки хочу верить, что может. Не возражаешь?

– Нисколько. Ты и должен верить. Но даже если ты убьешь всех толстомордых в мире, того, что ты хочешь, не будет. Каждый раз, как ты убиваешь своего врага Толстомордого, ты вместе с ним убиваешь своего друга Тербера.

– Может, и так. Но я все равно сделаю то, что мне велит долг.

– Что ж. – Мэллой улыбнулся. – Вот и учи тебя после этого пассивному сопротивлению. Объяснял тебе, объяснял, а ты так ничего и не понял, как Банко и Анджело.

– Очень оно им пригодилось, твое пассивное сопротивление! Они оба его применяли, а толку?

– Не применяли они его. Ни тот, ни другой. Их сопротивление всегда было только активным.

– Но они же не давали сдачи.

– А им и не надо было. Мысленно они все равно дрались. Просто им неоткуда было взять дубинку, только и всего.

– Ну, знаешь, нельзя от человека требовать так много.

– Правильно, – кивнул Мэллой. – Но ты послушай. Один парень – его звали Спиноза – когда-то написал: Оттого, что человек любит Бога, он не должен ждать, что в ответ Бог тоже будет его любить. Это очень глубокая мысль. Годится на все случаи. Я применяю пассивное сопротивление вовсе не в расчете на то, что оно мне что-то даст. Я не жду, что оно в ответ даст мне больше, чем уже дало. Суть не в этом. А если бы была в этом, я давно бы поставил на нем крест.

– Это я понимаю, – сказал Пруит. – И я был не прав. Но то, что я убью Толстомордого, ясно как божий день. У меня нет выбора. Это единственное, что понимают такие дуболомы. Другого способа нет.

– Ну что же. – Мэллой пожал плечами, отвернулся и обвел взглядом барак. Свет давно погасили, и все уже залегли спать. Только они двое сидели и разговаривали в темноте, их лица едва проступали в красноватом мерцании сигарет. С молчаливого согласия барака после того, как Анджело попал в госпиталь, Пруит переселился на его койку, соседнюю с койкой Мэллоя. Джек Мэллой продолжал глядеть в конец темного прохода, будто в чем-то себя убеждая.

– Ладно, – наконец заговорил он, снова поворачиваясь к Пруиту. – Я тебе сейчас скажу одну вещь. Я не собирался говорить, но, может, мне так будет легче. Тебе же полегчало, когда ты рассказал мне про Толстомордого. Бывает, решишься на что-нибудь против воли, тогда лучше кому-нибудь рассказать – иногда помогает… Я надумал бежать, – сказал он.

Пруит почувствовал, как его сковывает странное оцепенение, и вовсе не от того, что вокруг ночь и тишина.

– Зачем?

– Не знаю, смогу ли тебе объяснить… Понимаешь, со мной что-то неладно.

– В каком смысле? Ты что, заболел?

– Нет, я здоров. Тут другое. Нет во мне чего-то такого, у меня не получается то, что я хочу… Понимаешь, это ведь я виноват в том, что случилось и с Анджело, и с Банко, как будто это я подписал одному приказ об увольнении, а другого забил насмерть. И это я виноват, что ты убьешь Толстомордого.

– Ну, Джек, ты загнул.

– Нет, это правда.

– Не понимаю, почему ты вдруг решил, что это ты виноват.

– Потому что и Анджело и Банко старались делать то, чему хотел научить их я. Не знаю, поймешь ты или нет, но поверь – это правда. У меня так всю жизнь. Я пытаюсь объяснить людям простые и понятные вещи, но они каждый раз берутся не с того конца и все портят. Это потому, что во мне чего-то не хватает. Я проповедую пассивное сопротивление, но сам не делаю того, чему учу других. А если и делаю, то не до конца. Порой мне даже кажется, я никогда в жизни никого и ничего не любил.

Если бы не я и не мои разговоры, Анджело и Банко не пошли бы на такое. И все было бы иначе. Если я здесь останусь (мне в этот заход сидеть еще семь месяцев), то же самое повторится с другими. И уже повторяется – с тобой. Я всем вам говорю: «Сопротивляйтесь пассивно», но вы все равно боретесь, потому что, даже когда мой язык произносит: «Не надо бороться», душа у меня кричит: «Борись!» И я не хочу, чтобы все это повторилось с кем-нибудь еще.

– По-моему, тебе это только кажется, – беспомощно сказал Пруит, отступая перед непосильной его уму задачей отыскать ответные аргументы.

– Нет, это правда. Потому я и решил – сбегу.

Тусклый огонек сигареты выхватил из темноты его мягкую грустную улыбку.