– То, что ты его уделал, ни при чем. Он не из-за этого застрелился, не думай.

– А я его и не уделал.

– Не придирайся. Все равно он не из-за драки застрелился. Помнишь, папаша Хэл еще давно говорил, что Блум когда-нибудь покончит самоубийством?

– Я против него еле выстоял. Если кто кого и уделал, так это он меня.

– Хэл тогда сказал, что Блум катится все ниже и ниже, за шагом шаг. Это, наверно, из каких-нибудь стихов. Папаша Хэл все же умный мужик, – ворчливо признал Анджело. – Чтоб он сдох.

– Не такой уж и умный. – Пруит вспомнил, как вытянул из Хэла сорок долларов, на которые потом соблазнял Альму. – Мне даже страшно подумать, что Блум мог застрелиться из-за меня.

– Чушь собачья, – скривился Анджело.

– Чушь не чушь, а все равно.

Они смотрели друг на друга и молчали, потому что ни тот, ни другой не могли точно определить, какое чувство вызвала у них смерть Блума.

– Странно это, – нехотя попробовал разобраться в своих ощущениях Анджело. – Живет человек, а потом вдруг умирает, и больше его нет. Даже если его не любишь, все равно как-то странно. Он ведь жил, что-то делал, и вдруг ничего этого нет.

– Да, – сказал Пруит. – Только никак не могу понять, что его заставило пойти на такое?

И как раз в эту минуту к ним подсел тот, высокий, с задумчивыми глазами мечтателя. Без всяких видимых усилий, как магнит, притягивающий железные опилки, он мгновенно полностью переключил на себя все их внимание, и оба посмотрели на него с благодарностью.

– Каждый человек вправе покончить с собой, – мягко сказал высокий, завладевая разговором, будто эта тема была его личной, бесспорной собственностью. – Это единственное реально существующее у человека неотъемлемое право. Самоубийство – единственное, что может совершить человек, не спрашивая ни у кого разрешения, это тот единственный необратимый шаг, который человек способен сделать самостоятельно, не согласуя его с внешними, посторонними силами; Мы привыкли говорить, что человек свободен распоряжаться своей судьбой, а это как раз и подразумевает то последнее средство, которое никто не может отнять у человека, если он решит к нему прибегнуть. Но эта свобода тоже имеет свою цену, как и все остальное, – мягко продолжал высокий. – За эту свободу платишь бесповоротностью, необратимостью. Выбор судьбы – это, граждане, единственное, в чем свободен человек. – Казалось, он говорит о чем-то очень личном, не известном никому, кроме него.

– Я в это не верю, – неприязненно сказал Пруит.

– Почему же? – Высокий был невозмутим. – Это же так. А впрочем, может быть, ты прав. Может быть, даже в этом человек не свободен.

– Я не о том.

– Я знаю, о чем ты. – Высокий замолчал и улыбнулся Пруиту, словно давая понять, что тема исчерпана.

– Все так, кроме одного, – взволнованно сказал Анджело. – Самоубийство оправдывать нельзя. Это не выход. Даже для нас, хоть мы и в тюрьме. Ты не согласен?

– Ты католик. – Высокий мягко улыбнулся.

– Я уже забыл, когда был в церкви.

– Но все равно ты католик.

– Ну хорошо, католик, и что с того? – набычился Анджело. – Можно быть католиком, можно – методистом. Разве это что-нибудь меняет?

– Ничего. Но я говорил не про моральное право, а про физическое, про самоубийство как таковое, как возможность. Никакие законы, никакие ограничения, никакие заповеди не могут лишить человека конкретного физического права убить себя, если ему захочется. Но ты как католик, вернее, как человек, исповедующий религию, не важно, католичество это или что другое, сразу же подменил физическое право моральным.

– Нет, ты скажи, самоубийство можно оправдать? – уперся Анджело. – Или нельзя?

– Как посмотреть. Вот, например, ранние христианские мученики – по-твоему, их можно назвать самоубийцами?

– Нет.

– Конечно, нет. Ты так говоришь, потому что ты католик. Но ведь они могли бы и не выходить на арену Колизея, где их ждала верная смерть, так ведь?

Анджело нахмурился.

– Могли и не выходить. Но так было надо. А кроме того, они не сами себя убивали. Их убивали другие.

– Но они же знали, на что идут. Они принимали смерть по своей воле. Не так?

– Да, но…

– А разве это не самоубийство?

– В общем, в какой-то степени. – Анджело снова нахмурился. – Но у них была на то причина.

– Конечно. Причина была. Они либо были слишком горды, чтобы пойти на попятную, либо рассчитывали заполучить местечко в раю. Думаешь, Блум застрелился только потому, что ему было интересно, что он в этот миг почувствует? Да и какая разница, кто именно спустил курок?

Анджело наморщил лоб:

– Наверно, никакой. Ты все это так вывернул.

– Ну и неужели ты скажешь, что христианские мученики поступали неправильно?

– Конечно, не скажу.

– Тогда получается, что все зависит от обстоятельств – оправданно самоубийство или нет.

– Но христианские мученики были не такие, как Блум. И не такие, как я.

– Разница только в том, что они шли на смерть не в одиночку, а толпами и во имя некоего высшего идеала. А Блум убил себя по сугубо личным причинам, о которых никто никогда не узнает. И ты не можешь говорить, правильно это или неправильно, пока не знаешь, что это за причины. Так что ты поставил вопрос неверно. – Высокий мягко улыбнулся. – Тебе нужно было спросить, действительно ли самоубийство безнравственно.

– Да, точно, – сказал Анджело. – Я это и хотел спросить. Так как, безнравственно?

– Конечно. – Высокий усмехнулся. – Все знают, что безнравственно. Римляне считали, что христианские мученики поступают трусливо и безнравственно. Никто не сомневается, что самоубийство, а тем более массовое, безнравственно. Так утверждает мораль любого человеческого общества. Даже в Японии самоубийство оправдывают, только если человек попал в немилость у правительства. Во всех остальных случаях оно, как и у нас, считается безнравственным. Долго ли продержалось бы любое общественное устройство, если бы при каждом экономическом кризисе безработные маршировали толпами через Вашингтон и Лондон и совершали самоубийства на газоне перед Капитолием? Пара таких маршей – и от рынка рабочей силы ничего бы не осталось.

– Ну, это уж слишком, – сказал Анджело. – Это же просто безумие.

– Конечно, – улыбнулся высокий. – Но пойми, гражданин, именно так и поступали христианские мученики.

– Да, верно, – задумчиво согласился Анджело. – Но тогда было другое время.

– Ты хочешь сказать, людям тогда хотелось жить меньше, чем нам сейчас?

– Наверное. И даже не наверное, а точно. У нас теперь гораздо больше всего такого, ради чего стоит жить.

– Кино. – Высокий говорил очень мягко, почти ласково, но без улыбки. – Автомобили, поезда, автобусы, самолеты, ночные клубы, бары. Спорт, образование, бизнес. Радиоприемники…

– Да, – кивнул Анджело, – правильно. А скоро будет еще и телевидение. У них ничего этого не было.

– Как по-твоему, человек, попавший в нацистский концлагерь, имеет право на самоубийство?

– Еще бы!

– Тогда почему в этом праве отказано служащему любой американской корпорации?

– Но это разные вещи. Его же там не мучают.

– Ты уверен? А почему не может покончить с собой солдат американской армии? Или заключенный в нашей тюрьме? Или вообще любой человек, где бы он ни был, если его мучают? Вот так-то, граждане. Все разглагольствуют о свободе, – казалось, высокий снова опирается на свой личный опыт, на свои, только ему известные познания, – но на самом деле свобода им не нужна. Половине нужна, а половине нет. Им нужна лишь иллюзия свободы, чтобы прикрываться ею от своих жен и деловых партнеров. Такой компромисс их вполне устраивает, и, пока они поддерживают эту иллюзию, им очень легко обходиться без настоящей свободы, которая стоит намного дороже. Одна беда: любой, кто заявляет своим друзьям, что, мол, он человек свободный, вынужден превращать в рабов собственную жену и подчиненных, чтобы поддерживать и навязывать эту иллюзию другим, а жена, чтобы дамы в бридж-клубе считали ее свободной женщиной, обязана командовать прислугой, мужем и отпрысками. Другими словами, все это сводится к противоборству, и победа одной стороны неизбежно влечет за собой поражение другой. В нашем мире на каждого генерала приходится по шесть тысяч рядовых. Поэтому, – он улыбнулся, – я не стал бы никого удерживать от самоубийства. Если бы человек попросил у меня для этого мой пистолет, я бы ему дал. Потому что он либо всерьез принял решение, либо пытается поддержать ту самую иллюзию свободы. Если он это всерьез, мне хочется ему помочь, а если просто пускает пыль в глаза, я хочу, чтобы он знал, что я вижу его игру.