– А у тебя самого какое прозвище? – шепотам, как дурак, спросил Пруит.

– Какое что? – не понял Банко.

– У тебя, говорю, какая кличка? Тебя-то как называют?

– А, меня? По-разному. Кто Банка-Склянка, кто Банкир-без-Банка. Жестянка, Портянка – в общем, все на эту тему. Чего ты вдруг спросил?

– Просто интересно, – весело прошептал Пруит.

– Раньше меня звали Банка-с-Пивом. – Банко оскалился. – Теперь уж не зовут.

– Ничего, потом снова будут.

– А то нет. – Банко ухмыльнулся. – Уж как-нибудь до этого доживу. А Итальяшка-то в пятый раз в «яме» сидит, – гордо шепнул он. – Он там уже четыре раза был, ты знаешь?

– Он мне не говорил. Я, правда, заметил, что он весь в шрамах.

– По-твоему, это шрамы? – Банко пренебрежительно фыркнул. – Итальяшка еще легко отделался. Смотри. – Он показал на длинный шрам у себя на щеке. – А нос у меня какой, видишь? Когда-нибудь покажу тебе, что у меня на спине и на груди. Толстомордый меня один раз хорошо обработал.

– Неужели кнутом?

– Ты что! – возмутился Банко. – В Америке кнутом нельзя, это нарушение закона, не знаешь, что ли? Самой обычной палкой, но он большой мастер. Когда-нибудь я его за это убью. – Банко смешливо фыркнул, будто собирался сыграть с Толстомордым веселую шутку.

У Пруита внутри похолодело.

– А он знает?

– Конечно. – Банко улыбнулся. – Я ему сказал.

Пруит почувствовал, как холод пронизал его насквозь, словно он стоял на сильном ветру в тонкой рубашке и нечего было накинуть на плечи – ни куртки, ни пиджака. Он вспомнил глаза Толстомордого.

– Ну а он тебе на это что?

– А ничего. – Банко хмыкнул. – Только еще раз ударил.

– Я ведь тоже разговаривал. Должны были и за мной прийти, а не пришли. Интересно, почему?

– Они на Итальяшку давно глаз положили, – шепнул Банко. – Потому что он на них плевать хотел. Они его так мордуют, что с самих пот течет, а он даже не пискнет. Хоть и маленький, а крепкий.

– Это точно. Мы ведь с ним из одной роты, я его знаю.

– Они его мутузят, как боксерскую грушу. Пока у самих руки не отвалятся. А ему хоть бы хны. Они об него уже все зубы обломали, – Банко весело засмеялся, – а так и не прокусили. Он их доконал. Этот Итальяшка, он же упрямый как черт. После Мэллоя он в нашем крематории самый огнеупорный.

– Он парень хороший, – с гордостью шепнул Пруит.

– Кто говорит, что плохой? – хмыкнул Банко. – Ладно, еще увидимся. Надо мне отсюда мотать, пока охранник не засек. У них сегодня и так у всех из задницы искры летят.

Он незаметно скользнул в сторону и скрылся в густом сером облаке каменной пыли, которая, Пруит готов был поклясться, тормозила каждый мах кувалдой, как вода, – долговязое тощее привидение из страшного сна добропорядочного гражданина, без тени раскаяния пробирающееся сквозь ад, куда его определили добропорядочные граждане и он сам.

Пруит выждал несколько секунд, пока Банко отойдет подальше, и лишь потом рискнул повернуть голову, чтобы разглядеть его внимательнее. Да, если Анджело заслужил безграничное восхищение такого стреляного воробья, как Банко, значит, он действительно пошел здесь в гору. Чтобы заработать себе такую завидную репутацию всего за два месяца, он, должно быть, не тратил попусту ни минуты и выкладывался на всю катушку. А Пруит теперь собирается пролезть в здешний высший свет, пришпилив себя, как бантик, к фалдам чужого фрака, который он сам же когда-то, можно сказать, помог подогнать по размеру.

В нем шевельнулась ревнивая зависть, сродни той, что испытывает школьный учитель, глядя, как его способнейшему ученику вручают медаль за первое место в городском конкурсе на лучшее сочинение. Но в то же время ему вдруг стало тепло и уютно, словно его неторопливо закутывали в плащ, носить который имеют право лишь члены высшей гильдии тайного братства, куда проникнуть так же трудно, как в элитарное благотворительное общество или в загородный клуб для избранных.

Теперь он все схватывал на лету. Тюрьма – это другой мир, и, когда оттуда на время выбираешься, забываешь, где он и какой он, и потом учишься всему чуть ли не заново. На воле очень просто забыть, что такое тюрьма. А когда опять туда возвращаешься, в первый миг тебя бросает в дрожь.

А ведь этот паренек Банко и впрямь когда-нибудь прикончит Толстомордого или погибнет сам, если попытка сорвется. Пруит снова вспомнил глаза Толстомордого и снова похолодел. Решиться, как Банко, на убийство – нет, он не позволит довести себя до такого, не дай бог! Пусть хотя бы это испытание обойдет его стороной. Потому что он не уверен, что оно ему по силам.

Внезапно он со странным ощущением нереальности вспомнил, что по ту сторону тюремного забора живут люди, многие из которых даже не подозревают, что этот, другой, мир существует не только в кино. Но в то же время в любом городке непременно есть свой пользующийся дурной славой район, где великая пропасть, лежащая между виновными и невиновными, исчезает перед лицом единственно реальной и насущной необходимости – взаимной защиты. Во Франции все это называют «подполье», и в самом слове заложено нечто героическое. Мы же говорим «подпольный мир» и вкладываем в это название совсем иной оттенок. Но «подпольный мир» – это ведь тоже человеческий мир, и живут в нем такие же люди, и жизнь их имеет тот же смысл. За последние пять лет он это забыл, но сейчас воспоминания постепенно оживали.

И он уже успел узнать, что такое ежедневные инспекционные обходы и какое ощущение они оставляют.

Для него, старого волка, который столько лет бродяжил, это было словно возвращение под отчий кров.

Подъем в тюрьме сигналили в 4:30 утра. Завтрак был в 5:30. Обход начинался в 6:00 и обычно длился до 7:00.

На обход они являлись без оружия. Небрежно поигрывая деревянными палками, майор Томпсон и штаб-сержант Джадсон проходили вдоль шеренги заключенных. Джадсон неизменно шел на два шага позади майора. Кроме палки, у Томпсона всегда были при себе отвес и белая матерчатая перчатка, которую он надевал, чтобы проверить, чисто ли вытерта пыль. Последний раз Пруит видел такие перчатки еще в Майере, у офицеров старой школы. Джадсон нес журнал и карандаш. Вот и все, что они с собой приносили. Но в проеме двойных, закрытых на замок дверей стояли два верзилы с автоматами наперевес и с пистолетами на боку, а третий, тоже при автомате и пистолете, стоял за дверьми с другой стороны и держал в замке ключ.

В тот первый день в западном бараке минус получили всего трое. Палка в руках, ставящих минус, проделывала такие многообразные и почти сверхъестественные кульбиты, двигалась с такой скоростью и точностью, что рядом с этими специалистами высочайшей квалификации рядовой первого класса Хэнсон выглядел не более чем заурядным дилетантом. Банко не врал: Толстомордый был большой мастер. И майор Томпсон тоже. Оставалось лишь восхищаться их мастерством.

У первого из трех пострадавших правая нога примерно на дюйм выступала за линию строя. Майор Томпсон, проходя мимо, показал на торчащую ногу концом палки и, не оборачиваясь, подошел к койке проверить личные вещи провинившегося. Тот лихорадочно попытался убрать преступную нарушительницу подальше – эта секунда длилась вечность, – но штаб-сержант Джадсон, шедший чуть позади майора, уже занес палку, ловко, не сбиваясь с шага и не останавливаясь, перехватил ее в воздухе поудобнее, приказал: «Поставь ровно», резко, будто лопату в землю, вонзил в ногу квадратный спиленный конец палки, потом, не оглядываясь, обошел вслед за майором койку и лишь после этого остановился отметить минус в журнале. Лицо у наказанного перекосилось и побелело от ярости на себя и на эту чертову дурацкую ногу, и Пруит с трудом подавил щекочущее желание громко рассмеяться, точно он увидел обалдевшее лицо прохожего, который поскользнулся на банановой кожуре и сломал бедро. Личные вещи наказанного выдержали проверку с честью, и майор, а вслед за ним сержант двинулись дальше.

У второго выпирал за линию строя живот. Толстяк раньше служил поваром в восьмом батальоне, и живот у него воистину был уникальный. Томпсон, возвращаясь минут через пятнадцать из другого конца барака и шагая вдоль шеренги, выстроенной напротив первой, приподнял руку, на ходу ткнул из-под локтя палкой толстяку в живот, приказал: «Втянуть!» – и прошел дальше. Вместо того чтобы, как ему приказали, втянуть живот, толстяк – он все еще тупо глядел в пустоту перед собой, словно не успел даже удивиться, – протестующе хрюкнул и заботливо прикрыл живот двумя руками. Джадсон, сопровождавший майора на дистанции в два шага, качнул палкой, потом, поравнявшись с толстяком, ударил его наотмашь ниже колен, рявкнул: «Команды „вольно“ не было. Втяни живот!», вслед за майором осмотрел койку толстяка и лишь после этого занес минус в журнал. Толстяк, как бейсболист, застигнутый вне зоны и не успевающий даже повернуть голову, чтобы отпасовать мяч другому, уронил руки, будто хотел отшвырнуть их прочь. Он по-прежнему смотрел прямо перед собой, но пухлые губы задрожали, и из глаз поползли к уголкам рта две тонкие дорожки слез. Пруиту стало так мучительно неловко, что он отвел взгляд. К этому времени майор и сержант уже продвинулись на три койки вперед.