– Виновным я себя не считаю, – сказал Пруит.

– Господи! Что за упрямство такое! Вот дадут тебе максимум, и поделом. Другой был бы благодарен, что с ним так возятся. Если тебе на себя наплевать, подумай хотя бы обо мне. Я же не просился в защитники.

– Я знаю. И мне вас очень жалко. – Пруит смотрел себе на ботинки и не поднимал глаз, но в лице его была непоколебимая решимость.

Колпеппер вздохнул. Сунул паркеровский карандаш в тот же карман, где лежала паркеровская ручка, положил отпечатанное заявление и листок с кружочками назад в папку, чиркнул молнией и встал.

– Хорошо, – сказал он. – Но ты все равно подумай. Я завтра опять приду.

Пруит тоже встал. Колпеппер пожал ему руку:

– Держи хвост пистолетом.

Подхватив под мышку свою новенькую, с трех сторон на молнии желтую папку, лейтенант мелкой рысью пронесся в открытую дверь мимо отдавшего честь капрала и исчез в том, другом мире. Пруит проводил его взглядом, потом достал из-под подушки засаленную колоду карт.

Он раскладывал шестой по счету пасьянс – один раз почти сошлось, – когда в канцелярию по ту сторону перегородки вошел Цербер. Цербер держал сверток с чистой рабочей формой, которую потребовал для Пруита из роты дежурный офицер, потому что, как заявил офицер, от арестанта так воняет, что у охранников снижается моральный дух, хотя это, конечно, было преувеличением.

– Что, нужна какая-нибудь заверенная бумажка из сортира или можно отдать этому убийце его тряпки просто так? – спросил Цербер капрала.

– Что? – Капрал виновато прикрыл рукой лежавший перед ним комикс. – А-а, это вы? Вам можно без пропуска. Проходите, сержант. Зачем же вы сами принесли?

– А кто бы тогда принес? – фыркнул Цербер. – Кроме меня, некому.

– Ну, не знаю, – обиженно сказал сержант. – Я просто говорю, что…

– Что я принес, проверять не будешь? – спросил Цербер. – А если я туда пару напильников сунул?

Капрал тупо поглядел на него. Потом засмеялся и отрицательно покачал головой.

– А ты уверен, что я – это я? Откуда ты знаешь? Может, я переодетый маньяк и убиваю полицейских?

– С вами не соскучишься. – Капрал ухмыльнулся. – Не знаю, может, вы и маньяк. Пожалуйста, сержант. Если вам нужно, проходите.

Милт Тербер пренебрежительно фыркнул и двинулся между двумя рядами пустующих днем коек, а капрал вытер ладонью вспотевшее лицо.

– Сам не знаю, чего я трачу блестки своего остроумия на таких дебилов. – Тербер бросил свежую форму на койку. Потом взглянул на разложенный пасьянс. – Ну что, сошлось?

– Пока нет.

– Ничего, малыш, не расстраивайся. Времени у тебя будет еще много, наштыришься.

– А что, день суда до сих пор не назначили? – спросил Пруит, собирая карты. – Черт!

– Я имел в виду – после суда. В тюрьме.

– А-а… Ну а вдруг в тюрьме пасьянсы запрещены? – Он встал с койки и начал снимать с себя грязную, пропотевшую форму. – Ведь действительно провоняла насквозь, ей-богу.

– Не думаю. – Тербер внимательно смотрел на него. – А вот кальсоны носить заставят. Суд будет в понедельник, – сказал он. – Назначили только сегодня. У тебя есть еще четыре дня. Так что, может, разок и сойдется.

– Все может быть. – Пруит натянул чистую форму и снова сел. – Колпеппер говорит, больше трех месяцев вряд ли дадут. Говорит, все будет по-семейному.

– В общем, примерно так. Если ты, конечно, на суде чего-нибудь не ляпнешь и они не обозлятся.

– Я буду молчать.

– Так я и поверил, – Тербер фыркнул. – Да, кстати. – Он вытащил из заднего кармана блок сигарет. – Держи. Небось без курева сидишь.

– Спасибо.

– Не мне спасибо, а Энди и Пятнице. Я бы тебе сигареты покупать не стал. У меня из-за тебя лишней писанины на целую неделю.

Пруит почувствовал, что улыбается.

– Ты уж извини, – сказал он. – Очень тебе сочувствую. Только знаешь, Тербер, все равно я тебя никак не пойму.

Цербер стоял и с негодованием смотрел на него сверху вниз, потом неожиданно усмехнулся:

– Форму-то ты быстро угваздал. Они тут что, заставили тебя вкалывать для разнообразия? – Он сел на койку, свирепо разодрал бумажную обертку, достал из блока Пруита одну пачку и закурил.

– Да не очень. Так, ерунда, дергаю травку на детской площадке. Я не против.

– Ну, это еще ничего.

– Как ты думаешь, все эти милые детки, когда вырастут, тоже станут офицерами?

– Наверно. Обидно, да?.. Я вчера заполнил все бланки и отправил в штаб, – сказал он. – Сделал, что мог. Маззиоли у меня потом на полусогнутых ходил – я его заставил срочно отпечатать все свидетельские показания, чтобы отослать их вместе с бланками. Он, зараза, такой ленивый, я уж боялся, придется и это самому делать.

– Я думаю, про нож в показаниях ничего нет, – тихо сказал Пруит.

Тербер пристально посмотрел на него.

– Какой нож? – наконец спросил он.

Пруит усмехнулся:

– Которым Старый Айк хотел меня прирезать.

Тербер молчал. На этот раз пауза затянулась.

– Ты кому-нибудь говорил? – наконец спросил он.

– Нет.

– А можешь доказать, что он полез на тебя с ножом?

– Если разобьют бетон под баками, думаю, лезвие еще там. Я его отломал и в щель сунул.

Тербер задумчиво потер подбородок.

– Колпеппер мог бы это устроить, – сказал он. – Никто другой не возьмется. А у Колпеппера первый трибунал, и он мечтает блеснуть. Так что он мог бы это организовать. Рискнуть стоит. Ты ему расскажешь?

– Нет. Вряд ли.

– Почему? Стоит рискнуть.

– Да видишь ли… Мне как-то не хочется портить им удовольствие. За Блума они мне ничего пришить не смогли, профилактика у них тоже не сработала, а сейчас они обтяпали все так, что комар носа не подточит. Я им это сорву – начинай сначала.

Тербер неожиданно рассмеялся:

– Айк сейчас небось мечется, как вошь на гребешке.

– Нет, не скажи. Хорошо бы, если так, но не думаю. Айк уже и сам верит в свое вранье. Уилсон и Хендерсон, может быть, еще не верят, а он верит. Могу поспорить.

– Да, наверное… Уилсона и Хендерсона ничем не прошибешь, это точно. – Тербер потер небритый подбородок. – Надо побриться, – рассеянно сказал он. – Эти дни все никак времени не было… Знаешь, а может, все-таки рассказать Колпепперу? Вдруг выйдет толк. Глядишь, я бы тогда вышиб из роты двух-трех подонков.

– Пока у них за спиной Хомс, не вышибешь. Своих он всегда прикроет. На суде все равно все переиначат и повернут, как им удобно. Они решили устроить себе большой праздник и уже полы для танцев натерли. Хотят меня засадить – пожалуйста. Но корячиться перед ними я не буду. На это удовольствие пусть не рассчитывают. Меня, старшой, на них на всех хватит, и еще останется. В гробу я их видел!

Тербер долго молчал. Когда он поднялся с койки, его светлые голубые глаза как-то странно сощурились и выражение, застывшее на черном от загара лице, тоже было странное.

– Может быть, ты и прав, – сказал он. – Похороны твои, так что музыку выбирай сам.

Они смотрели друг на друга и молчали, им не нужно было ничего говорить; уважение и понимание, которые Пруит уловил во взгляде Тербера, наполнили его гордостью, потому что в силу каких-то непонятных причин он ценил уважение этого большого сильного человека выше, чем чье бы то ни было, хотя сам не мог объяснить почему; уважение Тербера было именно то, к чему Пруит стремился, и именно поэтому он все ему сказал и сейчас гордился, что сказал.

– Человека можно убить, старшой. А вот сожрать – труднее.

Тербер резко хлопнул его по плечу. Пруит никогда раньше не видел, чтобы Тербер так открыто проявлял к кому-нибудь свое расположение. И это согрело его, как глоток виски. Что по сравнению с этим какие-то три месяца тюрьмы! Но лицо его осталось таким же суровым и безразличным.

– Пока, малыш. – Тербер повернулся и пошел к открытой двери в другом конце длинной комнаты, отделенной перегородкой от канцелярии и называвшейся камерой. Пруит снова положил карты на койку и смотрел ему вслед.

– Тербер! – окликнул он его. – Сделаешь для меня одно дело?