– У кого есть закурить? – небрежно спросил он, откладывая гитару. Пятница торопливо протянул пачку великому маэстро.

– Старик, это же класс! – восторженно сказал Слейд. – Вот вы говорите: блюзы, блюзы… А это чем хуже?

Энди пожал плечами.

– Дайте выпить, – попросил он. Пруит передал ему бутылку.

– Да, блюзы – это вещь, – сказал Пятница. – Все остальное – ерунда.

– Точно, – согласился Пруит. – Мы с ребятами давно хотим сочинить блюз, – повернулся он к Слейду. – Настоящий армейский. Будет называться «Солдатская судьба». Есть же «Шоферская судьба», «Батрацкая судьба», «Шахтерская судьба»… А у нас будет свой блюз. Солдатский.

– Сила! – загорелся Слейд. – Это вы здорово придумали. Только лучше назвать «Судьба пехотинца». Черт, мужики, до чего я вам завидую!

– Мы же его еще не сочинили, – заметил Пруит.

– Но сочиним, – сказал Пятница.

– Ребята! – Глаза у Слейда заблестели. – Вы же можете взять эту мелодию. Ту, которую Энди сейчас играл. Конечно! Отлично пойдет для блюза.

– Не знаю, – нерешительно сказал Пруит. – У нас это пока только так, идея.

– Да я же говорю, честно, – настаивал Слейд. – Ты сможешь? – с надеждой спросил он у Энди. – Сможешь сделать из этого блюз?

– Наверное, смогу.

– На выпей, – Слейд радостно протянул ему бутылку. – Сделай из этой штуки блюз. Доработай. Первую фразу надо повторить, только с вариациями. А потом сразу переход на третью фразу и большая каденция, ты сам знаешь как: классический блюз, двенадцать тактов…

– Попробую. – Энди зевнул, вытер рот рукой, вернул Слейду бутылку, взял гитару и снова замкнулся в себе, оставшись один на один со струнами.

Он подбирал, а они слушали. Потом он сыграл им все целиком. Насмешливо-грустные минорные аккорды были теперь уложены в двенадцатитактную форму блюза.

– Так, что ли? – скромно спросил Энди и отложил гитару.

– Оно, оно самое! – возбужденно закивал Слейд. – Шикарный блюз! У меня дома полно пластинок, штук пятьсот, ей-богу. И больше половины – блюзы. Но рядом с этим они все не тянут. Даже «Сан-Луи».

– Ладно тебе, – Энди смущенно потупился. – Блюз как блюз, ничего особенного.

– Нет, я серьезно. Я в этом понимаю. Я собираю блюзы.

– Да? – Энди вдруг оживился и даже позабыл, что должен казаться равнодушным и небрежным. – Слушай, а ты когда-нибудь слышал про такого… Джанго? Джанго… как-то там дальше.

– Конечно, – радостно кивнул Слейд. – Джанго Рейнард. Французский гитарист. Только правильно не Джанго, а Жанго. «Д» не произносится. Еще бы – гитарист номер один.

– Слышал? – Энди посмотрел на Пруита. – А ты думал, я вру. Думал, я сочиняю. – Он снова повернулся к Слейду. – А у тебя есть его пластинки? – взволнованно спросил он.

– Нету. Их трудно достать. Их во Франции выпускают. Очень дорогие. Но я многие слышал. А ты что, знаешь старика Джанго? Интересно.

– Самого его я не знаю. Только его музыку. Так, как он, никто не играет. – Энди с упреком поглядел на Пруита: – А ты думал, я тебе голову морочу, да? Думал, я все вру? Теперь-то хоть понял?

Пруит глотнул из бутылки и пожал плечами, признавая поражение. Но Энди даже не смотрел в его сторону. Он уже рассказывал Слейду свою знаменитую историю.

Других историй у Энди в запасе не было, только эта. Как будто за всю его жизнь с ним ничего больше не произошло, как будто ни один случай, кроме этого, не запал ему в душу настолько, чтобы потом о нем рассказывать. И Пруит, и Пятница слышали эту историю сто раз, но оба слушали ее сейчас с таким же вниманием, как Слейд, потому что история была интересная и слушать ее не надоедало.

Это была история про Фриско[30], про густой ползучий туман, из которого в любую минуту может вынырнуть китаец с занесенным ножом, как того почти ждут наслышавшиеся про Фриско разных ужасов приезжие, когда шагают по крутым, скользким от дождя, вымощенным кирпичами улочкам. Это была история про остров Ангела – родной брат Алькатраса[31], только побольше: про перевальный пункт в Сан-Францисском заливе, где солдаты-транзитники дожидаются отправки.

Рассказ Энди будто снова вернул их всех на остров Ангела: они увидели перед собой катерок «Президент Пирс», перевозящий ребят в увольнительную с острова в город, им вспомнились бетонные казармы Восточного гарнизона, ярусами подымающиеся вверх от пристани, и крытые толем деревянные бараки Западного гарнизона, где размещают временно прикомандированных и куда добираешься по дороге, которая сначала вьется в гору через офицерский городок, а потом тянется по склонам холмов; им вспомнилось, как они в этом самом Западном гарнизоне три раза в день топали в столовку: две мили туда, две обратно, зябко поеживаясь, шагали сквозь предрассветный туман и мечтали о кружке кофе, а до нее тащиться целых две мили; им вспомнились высокие, обрывистые горы: они часто забирались туда, карабкались по поросшим редкими деревьями склонам на самый верх, где начинался настоящий лес, и никто им этого не запрещал, потому что какие дела у транзитников. Утренняя уборка да изредка наряд на кухню, ведь транзитники прикомандированы временно, им бы только дождаться своего парохода, и солдаты, служащие на Ангеле постоянно, относятся к транзитникам с величайшим презрением, а в кухонных нарядах на них только что воду не возят, так вот, оттуда, с вершины, где лес, можно было посмотреть вниз, на серую солдатопроизводящую фабрику, на окруженный высокими стенами конвейер душесборочного цеха, и, содрогнувшись при виде этой тупой серой безликости, подумать, что лично тебе здесь живется не так уж плохо, ты, например, можешь каждый день обходить весь этот остров по опоясывающей его усыпанной гравием дороге, можешь заглядывать на Иммиграционную карантинную станцию, где сидят шестеро интернированных немцев, которые сдались в плен с подбитого торгового судна, можешь разговаривать с ними и угощать их сигаретами, и немцы эти на вид самые обыкновенные люди, Такие же, как ты, хотя, конечно, неизвестно, как бы они с тобой обошлись, поменяйся вы местами.

Это была история про Китайский квартал – единственная и неповторимая история Энди, – про крутые улочки, про дешевые китайские рестораны, про ночные клубы для туристов и про салагу-новобранца с Миссисипи, глазевшего на все это великолепие разинув рот. Это была история про легендарного Эдди Лэнга и про мифического Джанго, Величайшего Гитариста Мира, француза со странной, вроде бы немецкой фамилией, которую Энди никак не мог вспомнить.

Человек этот познакомился с Энди в одном из китайских ночных клубов – немного женственный, очень грустный и по-настоящему богатый. А когда узнал, что Энди – гитарист, довез его к себе послушать Величайшего Гитариста Мира. Дом был очень дорогой, для избранной публики, он над этим всячески издевался, но тем не менее продолжал там жить. Когда они вошли в роскошную холостяцкую квартиру, у Энди возникло ощущение, что он перенесся в какой-то другой, нереальный мир, потому что ничего подобного в реальном мире он отродясь не видел – до того здесь все было богато, красиво, гармонично и чисто. В квартире был даже кабинет, а в кабинете бар. Со стойкой. И пирамиды бокалов, подсвеченные сверху разноцветными лампочками. А стены облицованы темными деревянными панелями, и от пола до потолка – полки: книги и альбомы с пластинками. Что ты! Он как сейчас все помнит, все до последней мелочи.

Но когда ему хотелось описать им, которые никогда ничего такого не слышали, терпкую, струящуюся, удивительно нежную мелодию этой гитары, память всякий раз подводила его. Да такое и не опишешь. Это слышать надо. Четкий, мерный как маятник, идеально ровный пульс аккомпанемента с короткими щемящими всплесками минорных аккордов в конце фраз, и в каждом таком всплеске вся суть, вся сладкая горечь трагедии этого мира (и того, другого, мира тоже). А над всем этим звенит мелодия; неукоснительно выдерживая заданный аккомпанементом темп, она вьется вокруг основного ритмического стержня тугими переливчатыми арпеджио, ни на секунду не останавливается в своем движении, не знает сомнений, никуда не отклоняется, а потому и не затихает ни на миг, чтобы в паузе отыскать потерянную дорогу и снова на нее вернуться, и вдруг переходит с мягко вычерченного меланхолического джазового контура на резкий, сумасбродный и взрывной цыганский ритм, она и рыдает над жизнью, и смеется над ней – и все это так неистово, необычно и сложно, что слух не успевает полностью уловить, ум не может ничего предугадать, а память не в силах что-то удержать. Энди не очень разбирался в джазе, но насчет гитары понимал все. Американец Эдди Лэнг играл на гитаре отлично, но Джанго… этот француз был недосягаем. Как бог.