Капитан Хомс разместил свой командный пункт у подстанции, там москитов было поменьше. А Старк обосновался в Хикеме, потому что здесь жила основная часть роты. Поставив условие, что капитан сам будет обеспечивать себя кухонными нарядами, Старк согласился выделить ему двух поваров и одну полевую кухню, но больше ни в чем уступать не желал. В Хикеме ребятам жилось отлично. Москиты не такое уж большое горе, зато Старк каждую ночь назначал на кухню дежурного из поваров или из наряда, и солдаты всегда могли выпить горячего кофе с поджаренными сэндвичами. Энди как ротному горнисту полагалось находиться при командном пункте, но он каждый вечер прихватывал гитару и приезжал в Хикем на грузовичке, который возил лейтенанта Колпеппера проверять посты. Лейтенант первым делом наведывался на кухню. И вот тогда-то Энди отъедался за весь день. Повара всегда кормили его, если он заходил к ним вместе с лейтенантом. Старк вообще кормил всех и в любое время. А потом, пока лейтенант со Старым Айком и дежурным капралом обходили посты, они забирались с гитарами на самый верх насыпи, куда долетал, отгоняя москитов, прохладный ветерок с канала Перл, и часок бренчали втроем, а если Пруиту или Пятнице выпадало в это время стоять в карауле, то и вдвоем – вокруг никого, только они и гитары.

Пост Пруита был на верху насыпи, в двухстах ярдах от лагеря, с той стороны, где главные ворота. Проспав часа три или четыре, Пруит на короткий миг открывал глаза и сразу же опять закутывался в ватное одеяло, а чья-то рука в это время настойчиво дергала его за ногу; сознание всплывало из глубин сна медленно и дремотно, как всплывает сквозь толщу воды резиновый мячик, а потом вдруг резко выныривало на поверхность, и, окончательно проснувшись, он видел в проеме палатки лицо Старого Айка или Вождя, которые дергали его за ногу и монотонно чертыхались:

– Просыпайся! Пруит, просыпайся, вставай! Тебе заступать. Вставай, черт тебя возьми!

– Ну хорошо, хорошо. Уже проснулся, – хрипло и сонно мычал он. – Отпусти ногу. Я не сплю.

– Смотри, не засни снова. – Его опять дергали за ногу. – Подымайся!

– Отпусти, кому говорят! Я же не сплю. – В доказательство он садился, голова его мягко стукалась о тугой, пружинящий брезент, и он тер лицо, чтобы прогнать сковавший мышцы сон. Потом выбирался из-под одеяла.

– Отпусти, кому говорят! Я же не сплю. – В доказательство он садился, голова его мягко стукалась о тугой, пружинящий брезент, и он тер лицо, чтобы прогнать сковавший мышцы сон. Потом выбирался из-под одеяла и москитной сетки, прихватывал с собой брюки, которые вместе с завернутыми в них ботинками служили ему подушкой, и в одной майке на четвереньках выползал наружу одеваться. Протискиваясь между опорным шестом и наклонной стенкой двухместной палатки, он старался двигаться осторожно, чтобы не задеть Пятницу, заступавшего на пост через смену, но все равно каждый раз будил его, и Пятница тоже его каждый раз будил, когда в свою очередь шел в караул. Москиты с победным писком накидывались на его голый зад, ликуя при виде такой сказочной добычи, а он, встав босыми ногами в густую пыль, торопливо влезал в штаны, носки и ботинки, стараясь по возможности уберечься от укусов, потом снова нырял в палатку, вытаскивал из кучи барахла рубашку и, благодарно ощущая покалывающую плотную шерстяную теплоту, натягивал ее поверх майки, которую за эти две недели иной раз и вовсе не снимал. Теперь, защищенный от москитов, он мог без спешки разобраться в темноте со шнурками и крючками краг. Потом патронная лента разбухшим питоном обвивалась вокруг пояса, руки нащупывали под москитной сеткой винтовку и вынимали ее из одеял, хоть немного оберегавших металл от росы и пыли, потом приходила очередь каски, которая, ржавея, валялась на земле, и, наконец, в полном боевом снаряжении, сонный и недовольный, он, спотыкаясь, тяжело топал под несмолкающие вздохи деревьев через затянутую паутиной корней, рябую от пятен лунного света поляну навстречу огоньку калильной лампы, который блеклым коричневым пятном мерцал сквозь брезент палатки, где была кухня.

Вокруг походной бензиновой плиты – по приказу Старка она никогда не выключалась – толпились солдаты очередной караульной смены: словно набираясь храбрости, они пили обжигающий кофе с легким кокосовым запахом сгущенного молока и жевали фирменные сэндвичи Старка с колбасным фаршам и сыром, запеченные в духовке, горячие, румяные; их неохотно готовил угрюмый повар (в том, что ему не дают спать, он винил не Старка, а солдат), и они были настолько же вкуснее холодных сэндвичей, какие подают в обычных полевых кухнях, насколько горячий кофе вкуснее холодного.

Банка сгущенки с широкой щелью, прорезанной большим кухонным ножом. Из-под комков плотной желтой массы, скопившейся вокруг прорези и почти ее замуровавшей, в железную кружку ползет густая белая струя. Ее погребает под собой хлынувший из поварешки черный водопад сваренного в большом баке, маслянисто поблескивающего кофе. Пар клубится в ковшике рук, словно у тебя там своя личная маленькая жаровня, ты осторожно, благодарно глотаешь, не касаясь губами раскаленного края кружки, надкусываешь отличный горячий трехслойный сэндвич – мясо, сыр, жареный хлеб, – все вы с молчаливой покорностью привезенных на бойню овец сгрудились вокруг плиты, а Вождь поглядывает на вас с ласковым сочувствием:

– Давайте, давайте, быстро. Там на постах ребята уже ждут. Через два часа сами будете ждать. А опоздай смена хоть на минуту, вы же первые разоретесь. Так что давайте не копайтесь.

И, налив еще кружку, чтобы прихватить с собой на пост, он заворачивал второй сэндвич в вощеную бумагу, которую по настоянию Старка им давали повара (чего никогда не бывало на обычных полевых кухнях у других сержантов), клал сверток в карман рубашки и, чувствуя его тепло у себя на груди, выходил из палатки мимо сонного злого повара, убежденного, что солдат разбаловали, и по крутой тропинке взбирался на насыпь, а Вождь благоразумно оставался на кухне, ближе к кофе.

Кто знает, может быть, всем этим и был отчасти подсказан их солдатский блюз.

Он заступал на пост и, окаменев в напряженном внимании, как того требует ночной караул в поле, следил за огоньками, которые парами неслись по шоссе, сворачивали к главным воротам, замедляли ход у КПП, где проверяли пропуска караульные из части ВВС, и скользили дальше, к скоплению света, запертому между облаками и землей, – к летному полю Хикемского аэродрома. Он завороженно смотрел на огоньки, чувствуя, как сонливость покидает его, стекает с него, будто вода, – наверно так же, не понимая смысла того, что происходит, смотрит ночью со склона горы пума, или олень, или медведь на огни поездов, везущих охотников на открытие сезона, – он следил за движением огоньков не как человек, а как неотъемлемая часть природы, как сама эта мудрая ночь, словно два часа одиночества, проведенные в ее тиши, вырвали его из привычной оболочки и погрузили в то первозданное, всеобъемлющее знание, в которое, как он себя убедил, он больше не верил.

И в такие минуты ему вдруг становилось ясно, что и олени, и другие лесные звери могут даже любить охотников, которые их убивают, и что охотники любят зверей, которых они так жаждут убить, неизмеримо больше, чем все общества охраны животных, вместе взятые. Видно, так уж устроено, и он не стал бы ничего в этом менять, даже если бы ему дали на то право. Потому что он солдат и потому что все это он понимает в хрупкой, кристально чистой, звенящей, как тонкая рюмка, тишине, которой наполнены последние полчаса до смены караула.

Может быть, их солдатский блюз был подсказан и этим тоже.

Он услышал приближение своего сменщика, еще не видя его, даже прежде, чем тот поднялся на насыпь. Вскоре, отставая от звука собственных шагов, перед ним вырос то и дело хлопающий на себе москитов Ридел Трэдвелл. В полном снаряжении он был похож на ходячую рекламу фирмы «Вулворт».

– Пятница просил передать, он будет у ограждения по ту сторону насыпи, – сообщил Ридел.

– Какого черта его туда понесло?