Как чувствует себя Белочка там, на сеновале?

Чадурский батрак поворачивается на другой бок. С годами сила его ослабла, однако он ещё такие тяжести ворочает, что другим не под силу. Но найдётся ли хоть один человек, который мог бы пожаловаться: «Голиаф меня избил… Голиаф меня обидел»? Нет таких!

А вот теперь он стал злым, очень злым… Там, за стеной, на хозяйской половине, живёт Гнида.

Как иначе назвать Герту, иссиня-белую, как тощий творог? Летом не проходило дня, чтобы Гнида больно не ущипнула бы Белочку или не плюнула ей в глаза. И он, Голиаф, ничего не мог сделать… Как-то он оттащил Герту от Белочки, но тут же прибежала мадам: «Ах, так? Абер так? Мало вас ещё пороли! Мало расстреливали и вешали!»

Э, и пороли немало, и стреляли, и вешали. В одной только Сиполайнанской волости двадцать два замученных… С госпожой Чадур шутки плохи: она показала смерти дорогу не в один дом…

Осенью Голиаф отвёз Гниду в Валку, в школу, и для Белочки стало хоть одним мучителем меньше. Но эта была самая страшная военная осень, когда гитлеровские трубы заливались на всю Европу: «Москва пала, Ленинград вот-вот падёт… Большевикам капут!»

Сиполайну душило отчаяние…

Не спится. Голиаф ворочается с боку на бок, прислушиваясь к дикому рёву метели. Уже четвёртый час. Надо зажечь ручной фонарь, пойти посмотреть в хлевах скотину. Это его первая обязанность после полуночи.

Резкий порыв ветра едва не сбросил Голиафа с обледеневшего крыльца. Каково же теперь Белочке? Не застыла ли до смерти?

С девочкой Чадуриха решила так: в комнатах большевистскому щенку не место! И вот Белочка ночует на сеновале над хлевом. Дора и Голиаф раздобыли для девочки вконец изношенную одежду и старую попону, но хлев есть хлев, тепла там немного. Старые батраки хотели тайком поместить её в доме, но Белочка — ни в какую. Она же знает, что им грозит, если нарушить приказ хозяйки. Чадуриха как-то устроила даже обыск на батрацкой половине: не прячется ли маленькая преступница за печкой?

По правде говоря, Белочка уже привыкла спать на свежем воздухе. Замёрзнуть не замёрзла, а закалилась вон как; щёки у неё, несмотря на голодуху, по утрам иногда прямо что розы.

Шагая к хлеву, Голиаф всё выше поднимает воротник. Это же не просто ветер, а настоящий громила, вырвавшийся из ледяной тюрьмы на волю. Как сечёт! Как жжёт! Весь сеновал, всю солому, наверное, перебрал по стебельку…

Ещё до полуночи зубы у Белочки застучали, как швейная машина… Что делать? Бежать к дяде Голиафу и тёте Доре? А не накличет ли она несчастье на их головы? Мадам возьмёт да и заглянет к ним для проверки именно в такую ненастную ночь.

Пятки одеревенели, по спине словно кто-то топчется в деревянных башмаках… И Белочка решает соскочить вниз, к скотине, через люк, в который сбрасывают сено и солому. Коровы не так безжалостны, как богатеи, они-то уж разрешат погреться у своих боков.

Белочка прыгает… И тут её настигает беда. Словно предвидя, что Майга может когда-нибудь надумать спрыгнуть к коровам, мадам внизу, как раз против люка, поставила табуретку.

Вскрикнув, Белочка падает. Бедняжка сильно ударилась о табуретку и вывихнула ногу.

Растревоженные коровы оглядываются, мычат. Белочка ползёт к той, что поближе, к Ду́мале. Та сначала обеспокоенно фыркает, а потом шершавым языком начинает лизать дрожащие плечи…

И вот старый батрак, войдя в хлев, замечает девочку, прильнувшую к тёплому боку коровы.

Утром мадам перед хлевом кричит, ругается, грозит, но Белочки нет как нет. Выйдя из себя, Чадуриха хватает трёхзубые вилы:

— Ты меня доведёшь! Влезу на сеновал — отбивную из тебя сделаю!

Жалко улыбаясь, Дора наконец сознаётся:

— Госпожа, милая, Белочка больна… Ногу вывихнула, а может, и косточку сломала какую. Голиаф принёс её на нашу половину…

Если до сих пор огонь дымил в кудели, то теперь он взялся ярким смоляным факелом.

— Ты… ты, ступа! — Вся багровая, Чадуриха, сжав кулаки, наступает на Голиафа. — Кто тебе разрешил приводить в дом ведьмино отродье! Сейчас же вышвырнуть! Ну!

Но «ступа» чешет у себя за ухом:

— И не вынесу, и не вышвырну. Боюсь…

— Бо-и-шься? Кого же ты боишься, интересно?

Крякнув, Голиаф ведёт хозяйку в сад. Свежевыпавший снег кое-где притоптан, а на двери беседки прибит большой лист. На нём написано крупными чёрными и красными буквами:

Чадуриха что-то злобно шипит и, неловко поскользнувшись, шлёпается в сугроб.

— Ты сам написал эту листовку! — орёт она, барахтаясь в снегу.

— Что вы, госпожа!

— Я сообщу фрицам… Хальт — и от тебя только вонью потянет! Лопнуло моё терпение!

Но терпение батрака тоже лопнуло. Голиаф уже знает: нынешней ночью такие листовки расклеены во многих местах. И хотя он сам ломает голову над тем, кто мог бы это сделать, листовки всё же здорово подняли его дух. Глаза у него разгораются мрачным огнём:

— Ах ты вонючая клопина!.. Да, я знаю ребят, которые писали вот эти объявления! И скажу тебе в открытую: если только тронешь пальцем меня или Белочку — в тот же вечер протянешь ноги… Попробуй заикнуться! Даже в Валку уже сообщено. Встретят там твою Гниду — и её под ноготь: кник!

Святый боже! Конец света! Мадам хватается за голову и молча тащится прочь: кричать теперь нельзя, никак нельзя!

Спустя час она ещё малость образумилась. Ох, как бы и в самом деле не угодить раньше времени в могилу! Ведь если уж Голиаф осмелился так открыто угрожать ей, значит, его банда и впрямь большая и сильная.

Вскоре госпожа Чадур появляется на батрацкой половине. Заплаканные щёки она припудрила.

— Дора, вот курочка. Сваришь и дашь больной, когда та проснётся. Я ведь и не знала, что она так разбилась, бедняжка. Ах, мы все под одним богом ходим, все уповаем на милосердие отца небесного!

Жан запряг вороного в лёгкие санки.

— Госпожа Бу́зул, готово! Можем ехать.

— Погуляй ещё по двору, хлопчик. Алисе нужно к блузе крылышки пришить.

Жан у Бузулов уже второй месяц. Рассчитавшись с госпожой Чадур, он нанялся сюда младшим батраком.

Зоркие глаза паренька замечают, что мимо бани по дороге проехал воз с дровами. А, это же дядя Голиаф! И Жан выбегает ему навстречу.

— Ну, как дела? Как там Белочка?

— Да… Выходили!

— А мадам?

— Мадам пока трусит, — усмехается Голиаф.

— Жан! — доносится со двора повелительный голос.

Госпожа Бузул и мадемуазель Алиса уже сели в санки. Вороной сразу пускается рысью, но хозяйка недовольна:

— Жан, подтяни вожжи. Не на базар едем, а на рождественскую ёлку. — И госпожа Бузул начинает напыщенно рассуждать: — Вот, дети, весь мир теперь видит воочию: о, как отчаянно врут коммунисты, утверждая, что бога, мол, нет, сына божьего нет, рая нет. Разве это не доказательство существования божьего? Целую неделю неистовствовали небеса: буря, снег, мороз. А пришёл день рождения нашего спасителя Иисуса Христа и — смотрите-ка! — погода, как по заказу… Какие чудеса ещё нужны?

Парень молчит, пряча насмешливые огоньки в голубых глазах…

Их конечная цель — дом лавочницы Спрингис в самом центре Сиполайны. Там сегодня собирается вся местная знать. Конечно, и Чадуриха, и волостной старшина, и шуцманы — Чёрный Андрей, Адольф, Берч… всех не перечесть. И пастор Грасит. И фрицы. Гостей, мужчин и дам, полон дом!

Жан на кухне; там ещё несколько таких, как он. Паренька душит гнев и ненависть. Он то и дело выходит во двор охладиться…

Окна гостиной сверкают огнями. Посреди комнаты роскошно убранная ёлка. Разноцветные свечи, дорогие конфеты. В столовой столы заставлены бутылками и всевозможными яствами.

Лицемеры и убийцы! В Сиполайнанской волости теперь уже двадцать семь жертв! Если спросить, кто больше убил — фрицевский комендант фон Горст или коновод шуцманов Адольф Орсте, — то придётся ответить: у обоих руки по локоть в крови.