— «Здравствуй, доченька! Слушай внимательно: у нас тут одну тётеньку фашисты ранили в бою, к тому же и хворь к ней привязалась. Эту тётеньку, пока она не выздоровеет, спрячут у вас на сеновале над хлевом — всё уже договорено. Заботиться о ней будут Голиаф и Дора. И на твою долю выпадут кое-какие дела. Но, Майга, запомни: никому ни словечка! Эта тётенька мне так дорога, как ты, как бабушка, как папа».

Партизан вешает сито на гвоздь — письмо прочитано. Но Белочка настаивает:

— Дядя Ванаг, читайте ещё!

— Что ты! Больше там ничего не написано.

— А вот второй листок… — Девочка подаёт ему передник Доры.

Партизан ласково смотрит на девочку, потом разглаживает передник и читает:

— «Недавно неожиданно увидела Мурлиса-Гурлиса. Не понимаю, как он попал в партизанский бункер. Повторяю ещё и ещё раз: только никому ни слова». Всё!

Майга подсовывает дарёную рукавицу:

— Там чего-то ещё не хватает. Вот вам третий листок.

Взглянув внимательно в окно, дядя произносит скороговоркой:

— «Горячо целую. Твоя мама Милда Мелнис».

Белочка ждёт. Скорей-скорей бы познакомиться с той тётенькой, которая ела из одного котелка и пила из одной кружки с Милдой Мелнис.

Проходит день. У Доры глаза вроде покраснели, но говорить она ничего не говорит. Молчит и девочка. Ведь во всех своих чудесных письмах — решительно во всех! — мамуся крепко наказывала: лишнего не расспрашивать, лишнего не рассказывать.

Проходит второй день. Ночью у Белочки сон тревожный. Двери часто скрипят…

Однажды в бороде Голиафа она замечает соломинку. Да-да, в эти дни соломинки так и цепляются к Голиафу и Доре. Но оба старательно снимают их с одежды и бросают в печь.

В ожидании и неведении медленно, тягуче проходят дни. Но вот Белочка просыпается среди чёрной ночи. Её трясёт Дора. Сон склеивает глаза, руки не вытащить из-под одеяла.

— Белочка, идём, милая, — шепчет старая женщина. — Э-э… тебя тётя ждёт…

Сон мигом слетает с Белочки. Как тени, они проскальзывают через двор и входят в сарай. Дора впереди, она только изредка трогает руку девочки. Вот они лезут на сеновал. Лестница скрипнула, обе тотчас замирают.

Сеновал над хлевом набит сеном и соломой. Они находят узкую щель, пролезают в неё — и вот уже Белочка скатывается в какую-то тёмную соломенную пещерку. Там её обхватывают тёплые руки.

— Пришла? — Девочку целуют жёсткие горячие губы. — Наконец-то пришла!

К чему такие нежности? Ей не терпится узнать про мамусю. Здорова ли она? Почему её прозвали Осой?

Но спросить сразу, напрямик, она не решается. Начинает исподволь:

— Тётя, а вам там, в лесу… не встречалась ли некая Милда Мелнис?

— А как же! Но говорить о ней мало радости, — еле слышно шепчет тётя.

— Почему? — Девочка пугается. — Что с ней — не приключилось ли несчастья?

— Ш-ш, потише… Ленивая! Всё норовит на боковую, а вот к котлу всегда прибегает первой!

— Неправда!

— Ш-ш… Ну, пускай бы набивала пузо, но покажи себя и в бою. Кто на пост, кто в наступление, а у неё всегда зубы болят!

Что она говорит!.. В сердце Белочки вот-вот вспыхнет недобрый огонь. Но вдруг девочку осеняет: ведь когда-то точно так же шутили в маленьком домике кузнеца! И она кричит:

— Мамуся!

— Ш-ш, тише!..

…Белочка подметает пол на батрацкой половине. Её так и тянет поделиться с кем-нибудь своей радостью. Но война, оккупация. Хочешь раскрыть рот — говори шёпотом. А кому? Тому, кто сам вечно нем. Вот девочка и шепчет метле:

— Моя мамуся — славная партизанка. Она очень-очень болела, даже боялась позвать меня к себе, потому что я бы плакала. И напрасно! Скажи, ты меня часто видела плачущей? Теперь мамусе куда лучше. А в лесу ей было очень плохо. Мороз, фашисты наседают, никаких лекарств. И тут дядя Ванаг сообразил. Он умный-преумный, весь мир исходил со своим мешочком. И друзей у него не счесть: на Га́уе, на Огре, на Да́угаве… Вот дядя Ванаг и говорит: «Оса умирает, в лесу ей оставаться нельзя». И такое он придумал, такое… Жаль, тебе всё равно не понять, ты ведь только метла. Мамуся говорит, узнала бы про это госпожа Чадур, со злости кинулась бы в Дабриту. Словом, мамусю тайком доставили сюда, к нам, в Чадуры. И неспроста. Тётя Дора, оказывается, умеет ухаживать за ранеными и больными. Она ещё тогда научилась, давным-давно, когда была первая страшная война. И, кроме того, партизаны решили, что у Чадуров самое надёжное место. Здесь мамусю никто искать не станет, никому в голову не придёт, что её могут спрятать у такой заядлой фашистки. Но Чадуриха хоть и злая, а глупая, её можно провести. Конечно, сеновал — не комната. Дядя Голиаф вкатил наверх большую бадью, опрокинул набок, покрыл соломой — вот и спальня для мамуси. Бочка с выбитым дном — столовая. А гостей мамуся принимает только по ночам, у люка для соломы. В случае чего — пиф-паф по фашистам, а сама в люк — и нет её! Не бойся, мамусе теперь уже хорошо. Тот бок, в который попала фашистская пуля, уже почти зажил. Воспаление лёгких тоже подходит к концу. Кто бы мог подумать, что тётя Дора так здорово докторит…

Вот батрацкая половина и выметена. Белочка, бросив метлу, хватает бельевой валик Доры.

— Пусть теперь Герта только попробует меня щипнуть. Как двину, как тресну по лбу! А сама в лес, к партизанам.

Идут! Девочка выглядывает в окно. Дора. И вдруг в памяти возникает тот давнишний разговор на берегу Дабриты, когда тётя Дора сначала завела что-то про свой хитроумный совет, а потом замяла. Пришла пора выяснить.

— Э-э… полинял уже тот хитроумный совет, стёрся! — Старая женщина смеётся.

— Ну, всё равно скажите! Пожалуйста! А то я вечером не усну, всё буду думать.

— Что ж… В то время мадам била тебя смертным боем. И я подумала… э-э… кабы ты стала боженьке молиться, при хозяйке пала бы на колени, стала бы креститься и на небо взирать… Да ещё ты бы ей ручку поцеловала…

— Ой, как вы могли, тётя!

— Э-э… Мы же тогда даже слова такого не ведали: «партизаны». Придавила нас всех оккупация, как чугунный котёл. Ни пошевелиться, ни дух перевести…

На следующий день Чадуриха собралась в лавку к госпоже Спрингис и взяла с собой Белочку, тащить тяжёлую сумку. Девочка даже не интересуется, чем она набита, — так ей трудно. Хоть бы хозяйка оступалась почаще! Всё можно дух перевести.

И мадам оступается — из-за своей же собственной глупости. Увидит следы, которые сворачивают с большака, и сразу глаза на лоб от страха.

С некоторых пор Чадурихе да и другим богатеям тоже всюду мерещатся партизаны. Вон те следы зигзагом, о чём они говорят? Раньше никто не ломал бы голову: там петлял пьянчужка. А теперь — ах, ах, быть может, партизанский разведчик, хитрюга, издеваясь над сиполайнанскими властителями, топал то по правой, то по левой стороне дороги…

Белочка плелась позади, таща туго набитую сумку, а когда подошли к дому мадам Спрингис, Чадуриха послала её вперёд: ты — прислуга, марш бегом, распахни перед своей барыней входную дверь!

Сегодня решительно всё раздражает Эмилию Чадур. Вот и мадам Спрингис. С чего это она, небрежно приняв сумку, вдруг так и впилась глазами в девчонку, словно та бог весть какая красавица?

Когда дамы остаются вдвоём в гостиной, Спрингис без лишней канители приступает прямо к делу:

— Скажите, эта медхен…[4] Не причиняет ли она сильные боли вашему копфхен?[5]

— Ах, мадам, абер вы попали точно в шляпку гвоздя! Чёртова букашка… Я просто извелась с ней. Проклятие какое-то! Прямо не знаю, что и делать.

Мадам Спрингис сочувственно вздыхает.

— Ну гут[6], пожалуй, я освобожу вас от этого проклятия. Можете хоть сейчас оставить её на моё попечение. Уж я устрою ей сладкую жизнь! — подмигивает она. — Можете быть спокойны! И даже платы с вас не возьму, так и быть!