Чадуриха ликует:

— Вот она, неприступная коммунистка!

Адольф орёт:

— Руки вверх! Ни с места!

Брат Чадурихи, Чёрный Андрей, хватает Милду Мелнис за волосы. Мамуся покачнулась, но тотчас же — р-раз! — по лицу врага, а другой рукой как рванёт чёрную бороду… тот только взвизгнул.

Пухлощёкий Адольф, выручая его, взмахнул винтовкой, как дубиной, — вот-вот, негодяй, кулацкий сынок, разобьёт мамусе голову!

Но тут случилось неожиданное. Седая Ажа подхватила кочергу и со всего маху — по толстой шее. Опасность утроила силы старушки.

Адольф роняет винтовку и, как оглушённый бык, тычется лбом в стенку.

— Спасайся, дочь, беги!

Секунда — и Милда Мелнис уже выпрыгнула в открытое окно. Мелькает среди деревьев её синее платье. Но и ряболицый Берч подскочил к окну. Прижал винтовку к подоконнику, прицеливается — никуда не денется беглянка! Сейчас упадёт возле яблонь с пробитой грудью.

Но не так-то просто уничтожить семью коммуниста. Вот-вот бандит пошлёт пулю… Молнией подскакивает к нему Белочка и толкает. Винтовка дёргается, и пуля, зажужжав, как оса, улетает в безбрежное небо. Майга спасла мамусю от смерти!

Взмах тяжёлого кулака — и девочка ударяется грудью о стол, а потом, как мячик, отлетает в угол. А бабушку фашисты сбили с ног и пинают сапожищами. Чадуриха орудует бельевым валиком…

Пухлый Адольф, опомнившись, суёт ствол винтовки старушке в ухо, но Чадуриха каркает:

— Не стрелять! Повесить! Повесить!.. Пусть качается на рябине в назидание всем, всем!

Бабушка уже не может стоять, бандиты волоком тащат её из дому. Чадуриха, ленивая тетеря, сейчас ой какая деятельная! Она выносит скамейку и две табуретки.

Бабушка лежит под рябиной. На минуту она приходит в сознание:

— Не плачь, Белочка…

Это последние слова Ажи Мелнис. От удара прикладом у неё ещё вырывается стон, а потом она замолкает навеки.

С детских лет впрягли её в тяжёлую работу на кулаков Валкского уезда. Вечно терпела она то холод, то жару, трудилась, не зная отдыха, на полях богатеев, чтобы их распухшие жёны и изнеженные барышни могли жить в роскоши, наряжаться в шелка и бархат. А теперь, уже мёртвую, её повесили — за то, что на старости лет отказалась быть рабой.

Полупьяный рябой Берч направляет винтовку на Белочку.

Чёрный Андрей хохочет:

— Тратить пулю на мышонка — вот ещё! Сейчас я тебе покажу, как попроще. — Брат мельничихи поднимает с земли камень. — Стукнуть по голове и…

— Абер не так, нет, не так! — Чадуриха к месту и не к месту суёт в речь немецкие словечки. — Абер где твоё понимание? Такая лёгкая смерть…

— А что — вешать? Из-за какого-то мышонка да столько хлопот!

— А разве у Чадуров дела не найдётся? Пусть повертит жернова!

— О, здорово! — Бандит ухмыляется. — Пусть языком вылизывает хлев. А носом пашет зябь…

Так Белочку оставляют в живых. Чтобы помучилась, как пташка, у которой злодеи оторвали крылья.

На берегах Дабриты ароматные цветы, кусты черёмухи, серебристые берёзы, задумчивые ивы. Вблизи усадьбы Чадуров так называемая Янтарная заводь. Кажется, речка уснула здесь… А шагах в тридцати от берега, словно зеркальце в зелёной оправе, сверкает родничок.

Но что за странное существо шевелится возле родничка? Шевелится — значит, оно живое. Кто это? Лесной зверёк? Одичавшая кошка, брошенная хозяевами?

Девочка — вот кто. Лицо всё исцарапано, как будто она упала на засохший можжевельник. На плечах рваное платьице, голые ноги в кровоточащих ссадинах. Встретишь в сумерках — испугаешься.

Белочка, Белочка… Ещё недалеко ушёл тот ужасный день, а во что её превратили!

Майга смотрит на воду, как в зеркало, и сама себя страшится. Ну и лоб!.. А какие грязные щёки…

Она черпает пригоршнями воду и умывается. Родниковая вода холодная, жжёт израненную кожу… Но девочка храбро рвёт траву и посыпает пучки песком — будет мочалка и мыло.

В лозняке какой-то шорох. Белочка, взглянув мельком на кусты, отворачивается. Да нет там никого! Ветер, наверное. И она опускает в воду ноги.

Однако прошуршало не случайно. В лозняке какая-то женщина бормочет чуть слышно, подняв глаза к небу:

— Ажа, видишь ли ты меня? Слушай, Ажа, больше не в силах моих помогать Белочке. Э-э… ещё вчера мадам Чадур взяла в оборот меня и Голиа́фа: «Попробуйте у меня подкармливать змеёныша, отродье Мелнисов! Шепну словечко шуцманам[1] — и закачаетесь на липовом суку. Не пощажу…» — Словно исповедуясь, она опускает голову и шепчет: — Ну, вешать — пускай вешают; пятки им лизать я не стану. Но тогда и Белочке конец… Э-э… вы, Мелнисы, странные люди! Упрямые!.. Нет, Ажа, всё-таки девочку следовало растить более покорной.

Она смотрит на солнце — о, уже низко! — и осторожно раздвигает кусты.

— Тсс! — предупреждает она Белочку. Манит к себе и подаёт девочке свёрток.

— Ма́йгинь, миленькая, гляди в оба! Боже упаси, если кто заметит, что ты ешь…

Что может быть в свёртке? Ломоть хлеба, творог, кусочек мяса… Белочка ласково проводит ладонью по щекам старой батрачки. А та, словно озябла, сама прижимается к девочке.

— Майга, Белочка, ну зачем ты умываешься? И так, оцарапанная, перепачканная, всё равно светишься. А у Герты лицо… э-э… в прыщах да пятнах. Понимаешь?.. Нет, нет у тебя, Белочка, житейской мудрости, нет! И… э-э… один глазик завязала бы тряпицей. Тогда бы тебе меньше доставалось от Чадурихи. А то как увидит тебя чистой и свежей, такой ягодкой вишнёвой — трёпки не миновать.

— Но, тётенька… — У девочки алеют щёки. — Лягушка умывается, свинушка тоже нет-нет да залезет в канаву с водой… Разве я хуже их?

— Э-э… Правда твоя… Ну хоть плакать-то научилась?

— Но, тётенька… — Белочка морщит лоб. — Я ведь не такая плохая.

Тут уж Дора удивляется:

— Разве только плохие люди плачут?

— А как же! Вот когда к Чадурам зашли немцы, хозяйка весь вечер им плакалась, что моя мамуся убежала… А Герта? Меня щипнёт, а сама хныкать.

— Э-э… Как же ты не сообразишь?.. Ну, хоть без слёз. Всхлипывай, стони… И обязательно опускай голову. Будешь упорствовать — ей-ей, мадам тебя в гроб заколотит!

— Но, тётенька… Не могу же я нарочно стонать?

— Учись! Не научишься вопить и голосить, не стану тебе помогать, ни корочки не получишь больше. Ну, стоит ли помогать такому ослёнку, который из-за своего упрямства через месяц всё равно с копыт долой!

Белочка медленно протягивает свёрток с едой.

— Возьмите, тётя… Я не стану учиться реветь.

Дора изумлена, Дора растеряна:

— Ешь, моё дитятко, ешь… Я ведь… э-э… только добра тебе желала, ну, попугала немножко, чтобы ты меня послушалась. Ведь убьют тебя на хуторе Чадуров, убьют… Э-э… был у меня на уме ещё один совет… хитроумнейший совет.

— Скажите, тётенька!

— Э-э… не стоит. Ты же львёнок, готовый ринуться прямо на охотничью свору. Ну, побегу. Как бы не хватились…

Дора украдкой, по пшеничному полю, возвращается на хутор. Белочка же, взобравшись повыше, поворачивается лицом к кузнице, к разграбленному домику, такому милому, такому дорогому. А потом раскрывает свёрток и, заработав зубами, думает: «Хитроумный совет… Что бы это могло быть?»

На батрацкой половине Дора раздаёт обед.

— Не суп, а помои! — возмущается Голиаф, помешивая ложкой горячее варево.

Голиаф высокий, плечистый, с мускулистыми руками, не молодой, но ещё и не старый — лет пятидесяти. Он давно батрачит у Чадуров, на нём лежат все полевые работы.

Дора подносит палец к губам:

— Тсс! Оккупация… Э-э… Нам ли, маленьким людям, связываться с госпожой Чадур?

— Слушай, Дора, а как там с Белочкой? — вспоминает Голиаф про самого маленького человека.

— И не спрашивай! Э-э… Вчера мадам снова вопила: «Калёным железом выжжем на всей земле коммунистическую заразу!»