— Дядя. Вы… Вы обманщик! — выкрикивает она. — Самый настоящий обманщик!
Слова грубые, но тот и не думает обижаться. Знак рукой, и Белочка снова опускается рядом с непонятным гостем.
— Зови меня дядей Ва́нагом, дружок. И успокойся: я тебя не обманул. Маму твою я видел, ну, вот как сейчас вижу тебя. У нас… Словом, мы с ней заняты одним делом…
— Но стрелять-то вы стреляете не из одной винтовки?
— Отлично сказано! — Дядя Ванаг, смеясь, пожимает руку девочки. — Такой умнице я могу ещё почитать… Не бойся, Милда Мелнис подпишется под каждым моим словом. — И он продолжает читать, держа перед собой чистый лист: — «Майга, я верю, что ты никому не скажешь ни словечка. Я давным-давно в партизанах. В нашем отряде меня очень любят. Бабушка звала тебя Белочкой, а друзья прозвали меня Осой. Жди и знай: мы победим!»
Дядя поднимается.
— Хватит! Пока я доплетусь… Мне, может, ещё три таких письма нужно отнести.
— Дядя Ванаг, — предлагает Белочка, — ну зачем вам в жару таскать тяжёлую дубину? Обождите, я срежу палочку полегче.
Она, не ожидая ответа, схватывает палку старика — и тут же отпускает:
— Ой!.. Нет, нет, не объясняйте, дядя Ванаг. Я сама знаю: эта палка может стрелять. Но как вы попадаете в цель — у вас ведь такие плохие очки?
Партизан улыбается, прижимает голову девочки к груди и, помахав ей на прощание рукой, уходит в сторону леса.
Майга долго смотрит ему вслед.
Кто скажет, что это партизан? Жалкий старый нищий! Разве не видите, с каким трудом он передвигает ноги?
Девочку пробирает радостная дрожь. Мамуся жива, мамуся воюет! Быть может, она, взобравшись на высокую гору, не один раз наблюдала за Белочкой в бинокль.
Девочка поднимает скот и громко поет:
Как учила меня мать
Никогда не унывать,
Доброй быть, весёлой быть,
Песни петь и не тужить…
Закружил ветер, донёс звонкий голос пастушки до усадьбы Чадуров. А там, в саду, прогуливается госпожа Чадур, Герта и Бузулиха. Гостья вздыхает:
— Герточка, когда же мы запоём вот так же весело, от всего сердца?
Госпожа Чадур поджимает губы:
— Доченька, ответь нашей дорогой гостье: «Когда фрицы переберутся со своими танками через Волгу — абер тогда большевикам придёт капут и вот тогда-то мы покажем, на что способны наши глотки».
— Но откуда же у пастушки могло взяться желание так весело распевать?
Герта выжимает презрительно:
— Фи!.. Фэ!.. Животное!
— Ах, Альви́на, абер у батрацких детей совсем иные сердца, чем у наших. Частенько мне кажется: у них вместо сердца не то каблуки, не то подковы со всеми гвоздями. Вот у этой все погибли постыдной смертью, а она знай себе поёт, ликует!..
СНОВА ПИСЬМО
А время катится, катится. За летом — осень, за осенью — зима.
Ещё вчера дул суровый северик и снег падал, как пух из огромнейшей — на весь мир! — подушки. Сегодня же такая тишина, словно Сиполайнанская волость отгородилась от ветра волшебной стеной.
На усадьбе Утлей Жан Лукстынь служит с мартынова дня[3].В первый же день хозяйка огорошила парня словечком «вы». Если бы она вдруг завыла по-собачьи, и то он не удивился бы так, как этому «вы». Жан чуть было даже не решил, что богатеи делятся на два сорта — на плохих и хороших. Но уже через неделю парень уразумел: в Утлях та же постная каша, только миска понарядней.
«Жан, вы такой проворный!..» — а у «проворного» даже своей кровати нет. Спит на замызганном тюфячке на полу, в углу, под связками лука. С наступлением темноты сюда, словно полицейские на обыск, приползают целые отряды клопов.
«Жан, вы такой милый!..» — а «милого» заставляют трепать лён. Об этом, когда договаривались, не было сказано ни слова.
«Жан, вы такой честный!..» — а когда честный паренёк прихворнул, ему сразу же набили пенькой весь угол: не ешь даром хлеб — вей верёвки, вей!
Госпожа Утля раньше других богатеев учуяла, что от гитлеровцев потянуло кладбищенским духом. Ну, а если так, то и жить надо соответственно: одному богу помолиться, другому поклониться. Поэтому на мельнице сам хозяин говорит Жану:
— Жан, кажется, Голиаф — ваш дядя? Живёт тут же недалеко, у Чадуров? Пока подойдёт наша очередь, можете на часок сбегать погостить.
Сдвинув ушанку на затылок, Жан, как на коньках, летит по большаку. Давно он не виделся с дядей, с тётей Дорой, с Белочкой! Только краем уха слыхал: пока ещё живы.
На батрацкой половине пусто, ни души. Парень утирает вспотевший лоб и прикидывает: куда же податься? Больше всего ему хочется услышать звон колокольчика — голос Белочки.
Пока Жан топчется в нерешительности, в комнату входит… сама Белочка! Тут не до расспросов: где была, что делала — так озябла, бедняжка! Да и как не озябнуть в стареньком ношенном-переношенном пальтишке… Белочка хлопает Жана по полушубку и радостно смеётся:
— Ишь ты! Госпожа Утля разодела тебя, как родного сына!
Не думая, не размышляя, Жан надевает на озябшие пальцы девочки свои тёплые рукавицы:
— Возьми, носи на здоровье!
— Да в своём ли ты уме! Что хозяева скажут!
Забурлил весёлый разговор… И вдруг всё портит неожиданный вопрос девочки:
— Скажи, Жан, в такой мороз… партизаны здорово мёрзнут в лесу?
В мире и в Сиполайне тысячи самых разных вещей и дел. Белочка могла спросить Жана решительно обо всём, задать кучу вопросов. Только одного нельзя касаться: партизан! Это тайна, упрятанная за семью замками, за семью запорами. И надо же: Белочка спросила именно об этом!
Покусывая губы, Жан ворчит хмуро:
— Пусть себе мёрзнут. Что мне до партизан! А тебе разве их жалко?
Теперь хмурится и девочка:
— Жалко? С чего бы? Пусть себе мёрзнут. Я просто так спросила…
У дверей кто-то тихо стучит, и вот уже в комнату входит калека-нищий, опираясь на знакомую толстую палку.
Дядя Ванаг! И, наверное, снова с письмом от мамуси… А тут торчит этот противный франт, которому наплевать на партизан. Недавний приятель переметнулся к врагам. Теперь понятно, почему госпожа Утля одевает его тепло, как медвежонка!
Белочка срывает с рук дарёные рукавицы и швыряет их Жану в лицо:
— Чего тут прохлаждаешься? Твой хозяин уже глотку себе надорвал, зовёт не дозовётся…
Жан не остаётся в долгу:
— А ты тоже хороша! Целый час стрекочешь, как стрекоза. Бездельница! Иди в хлев, проверь овец! Ну!
Дядя Ванаг, отряхнув снег, весело смеётся:
— Будет вам, ребята… Признаться по совести, я с вами с обоими знаком…
Жан краснеет, как бурак.
— Но ведь она… Она сказала, чтобы партизаны перемёрзли, как прусаки.
— А ты… ты первый сказал, что тебе их нисколечко не жаль!
Дядя Ванаг ставит палку в угол и улыбается: оба не сводят тревожного взгляда с его заиндевевших усов. С них капает вода, как бы не отвалились!
— Не бойтесь, теперь у меня уже собственные усы; их мне подарила старуха Время… Слышь-ка, доченька, выйди посмотри, что там за птицы перед амбаром чирикают.
Белочка не уходит дальше крыльца. Она знает: дядя придумал. Нет у амбара ни птиц, ни зверей. Но если он так хочет, значит, надо.
А в это время лесной гость, ухватив Жана за воротник, шепчет в ухо:
— Штаб и Оса решили: живи пока у хозяев. Ты нам ещё здесь нужен. Теперь иди, позови Белочку, а сам понаблюдай за белыми воробьями.
Жан не обижается. Дисциплина! Время военное, каждый должен знать только то, что ему положено, не больше.
Примчавшись в комнату, Белочка торопит:
— Дядя Ванаг, читайте-ка поскорее письмо мамуси! А то кто-нибудь войдёт.
— А если у меня на этот раз и бумажки-то с собой нет?
Девочка снимает с гвоздя сито.
— Да вот оно, письмо. Прошу, читайте. Ну, пожалуйста!
Партизан садится на постель Голиафа и, тщательно вытерев рукавом усы, поворачивая сито, читает:
