Позади, в другой карете, не менее роскошной, чем первая, и запряженной не менее прекрасными лошадьми, ехала княгиня Марфа; вокруг ее экипажа вприпрыжку бежали человек двенадцать скороходов ь больших напудренных париках, в багряно-золотистых накидках и прочих одеяниях белоснежно-серебристого цвета; в руках они держали свои шапки, не налезавшие им на голову.

За этой каретой следовали еще сорок экипажей, запряженных четверками лошадей; в них сидели женщины из числа приближенных княгини, а на запятках каждой коляски стояли по два лакея в желтых ливреях.

Добравшись до реки, мы садились на уже поджидавшие нас паромы, устланные алым бархатом — лошади ступали по нему как по траве, а коляски катились как по мостовой; высадившись на другом берегу, все направлялись в монастырь, слушали там обедню, совершали крестный ход вокруг церкви и возвращались на ярмарку, где должны были благословлять знамена различных гильдий. Князь собственноручно подносил архимандриту городской флаг; оркестр играл «Коль славен наш Господь в Сионе», гремели ружейные залпы, грохотали пушки. Архимандрит слегка кропил знамя святой водой, и князь поднимал его на вершину столба. Тотчас же посреди артиллерийской канонады и ружейной пальбы раздавалось оглушительное «Ура!».

Триста тысяч голосов испускали этот крик, означавший, что ярмарка открылась и что с этой минуты дозволено торговать. Если же какой-нибудь купец осмелился бы открыть свою лавку, не дожидаясь торжественного сигнала, князь Алексей непременно велел бы выпороть невежу до полусмерти, а все его товары побросать в воду или сжечь.

Затем князь направлялся со своей свитой к архимандриту, пригласившему его на обед; тем временем все жители Макарьева и окрестных деревень собирались толпой на большом пустыре рядом с ярмаркой, где были накрыты для пира столы.

В этот день князь, и в самом деле, устраивал пир для пяти-шести тысяч человек. Триста бочек с вином и сто бочонков с водкой были выставлены для простого народа, и у него не было другого дела, как только пить и есть сколько влезет. И вот, все пили и ели вволю так, что редкий год, когда человек пятьдесят не оставались лежать мертвыми на пустыре. В этот день никто не имел права трогать пьяного, где бы он ни вздумал заснуть после попойки: если он разлегся поперек дороги, преграждая путь вашей карете, вы должны были объехать его, рискуя угодить в канаву и перевернуться; прохожие, те просто перешагивали через тела достойных сыновей Ноя; но тронуть их хотя бы пальцем запрещалось — этот запрет распространялся на каждого, независимо от чина, и князь первый соблюдал его в назидание другим.

На другой день князь задавал пир в имении Грубенских; он приглашал на него всех окрестных помещиков, и они являлись к нам со своими многочисленными свитами; кроме того, барин не забывал позвать на торжество видных купцов и именитых людей города.

В плохие годы число приглашенных на этот праздник было от тысячи до полутора тысяч человек; в хороший год мне приходилось видеть и до трех тысяч гостей.

На поляне, за домом, была приготовлена трапеза для слуг, как накануне — для простого народа; стол также ломился от яств и напитков, и также почти невозможно было говорить из-за музыки, пения и пальбы; вечером гости танцевали повсюду при свете факелов; на праздник приглашали всех баб и девок, каких только можно было найти на ярмарке и по соседству. Человек слаб, и можно себе представить, что трудно было, побывав на подобном празднике, так или иначе не согрешить. Когда же потешные огни гасли, князь в сопровождении нескольких своих закадычных друзей удалялся в один из павильонов, а мы, слуги, до самого рассвета продолжали веселиться вместе с мелкопоместными дворянами.

Все время, пока продолжалась ярмарка, стало быть, на протяжении полутора месяцев, пиры и прочие забавы следовали нескончаемой чередой.

Чтобы самолично убедиться, что все идет в должном порядке, князь Алексей изволил каждый день объезжать ярмарку. Горе тому, кого он застигал врасплох, — расправа была короткой! Этот человек не любил проволочек: как только кого-то уличали в проступке, начинали дознание, а затем вершили суд. Барин не нуждался в протоколах и прочей писанине; поэтому все купцы чрезвычайно почитали его и называли «наш батюшка» и «благодетель»; они тоже не очень-то жаловали бумажную волокиту и ученую галиматью; им нравился скорый и решительный суд князя: он не только берег их драгоценное, тем более в период ярмарки, время, но и спасал от цепких лап приставов, асессоров и прочих судейских. Честные торговцы хорошо усвоили одно: стоит им столкнуться со всеми этими законниками, как не только барыши, вырученные на ярмарке, уплывут из их рук, но и предыдущие сбережения вмиг улетучатся из кожаных мешков, где они были надежно спрятаны.

Князь вершил суд простейшим способом. Он приказывал привести человека, совершившего проступок, и, когда его вина была доказана, обращался с преступником, будь то дворянин, купец или простой мужик, одинаково беспристрастно. Сначала барин делал ему суровое внушение, не скупясь при этом на брань и оскорбления; порой он к тому же удостаивал виновного парой оплеух или собственноручно стегал его хлыстом, а затем отправлял на конюшню, где человека били плетью или розгами положенное число раз, которое устанавливалось не его званием и положением, а лишь совершенным им проступком; после этого виновный возвращался к барину, чтобы поблагодарить его за доброту и урок, преподанный с отеческой заботой.

Князь произносил в ответ уместную речь, протягивал наказанному руку для поцелуя, приказывал накормить и напоить его, и на этом все кончалось.

Купцам, торговавшим на ярмарке, было велено продавать богачам как угодно дорого и всячески их обманывать: обвешивать, обсчитывать, а то и сбывать вовсе негодный товар; что же касается бедняков, то было строго-настрого запрещено причинять им какой-либо вред.

Как-то раз князь пригласил к себе в имение обедать одного московского купца, с каждой Макарьевской ярмарки увозившего пять-шесть тысяч рублей чистой прибыли (промышлял он главным образом шелком и галантереей).

Отобедав, князь с купцом стали пить кофе и завели такой разговор:

«Ты почем продаешь свой алый левантин, Трифон Егорыч?» — спросил князь.

«По гривне и по четыре алтына, ваше сиятельство, — отвечал торговец, — поскольку материал-то первоклассный».

«Вчера у тебя жена попа Афанасия покупала шелк».

«Возможно, ваша милость, но не знаю точно: за день передо мной проходит столько народа, что всех не упомнишь».

«А я говорю, что попадья купила у тебя вчера аршин левантина. По какой цене ты его продал?»

«Не помню, ваше сиятельство; ктому же, может статься, она купила левантин у меня, но товар отпускал ей не я, а кто-то из моих приказчиков».

«Пусть ко мне приведут ездового», — распорядился князь. Надо вам сказать, любезный Иван Андреевич, что возле господского крыльца всегда дежурили с дюжину ездовых с оседланными лошадьми, готовых тотчас же сорваться с места по приказу князя.

Вскоре явился один из них.

Торговец пришел в ужас, решив, что его собираются отправить на конюшню, но ничего подобного не случилось.

Князь Алексей велит ездовому:

«Ты сейчас же отправишься с этим купцом на ярмарку в его лавку, и он даст тебе отрез своего лучшего левантина. Затем ступай к попу Афанасию, спросишь его жену Визигу и скажешь ей: “Матушка, этот отрез прислал вам в подарок московский купец Трифон Егорыч Чуркин. Вчера он продал вам шелк за непомерно высокую цену и теперь покорно просит принять этот отрез в возмещение убытка”. Что до тебя, Трифон Егорыч Чуркин, ты должен получше приглядывать за своими приказчиками, чтобы они не обижали впредь бедных людей, а не то я проучу тебя по-своему; пусть это пока останется между нами, но берегись! Я не буду спускать с тебя глаз и, коли ты опять примешься за свое, сам сделаюсь твоим приказчиком и стану торговать вместо тебя».

Не прошло и недели, как барин узнал, что Чуркин обмерил бедного крестьянина, покупавшего у него бумазею.