Мы ждали дня казни, но он не был назначен, никому о нем ничего не было известно, и каждое утро город пробуждался, опасаясь узнать, что с пятью обреченными все уже кончено. Мысль о смертной казни к тому же производила тем большее впечатление, что уже шестьдесят лет в Санкт-Петербурге никого не казнили.

Дни шли за днями, и всех стал удивлять разрыв во времени между приговором и его исполнением. Как оказалось, понадобилось время, чтобы выписать двух палачей из Германии.

Наконец, вечером 23 июля ко мне пришел молодой француз, мой бывший ученик, прикомандированный, как я уже говорил, к посольству маршала Мармона и потому, по моей просьбе, державший меня в курсе новостей, о которых, благодаря своему дипломатическому статусу, он мог узнавать раньше меня. Он пришел сообщить мне, что маршал и сопровождающие его лица только что получили от г-на де Ла Ферроне приглашение прибыть на следующий день, в четыре часа утра, во французское посольство, окна которого, как известно, выходят на Петропавловскую крепость. Сомнений не было: приглашенные станут свидетелями казни.

Я поспешил к Луизе, чтобы сообщить ей эту новость, и все ее страхи тут же начались снова. Быть может, имя Ваненкова по ошибке попало в список приговоренных к ссылке, а на самом деле его казнят? Быть может, слух о смягчении наказания виновным распространили нарочно, чтобы предстоящая казнь не так волновала население? Быть может, завтра обманутые люди увидят тридцать шесть трупов вместо пяти? Как и все несчастные, Луиза с необычайной изобретательностью изводила себя, однако мне удалось успокоить ее. От высокопоставленных лиц я узнал, что все решено сделать именно так, как сообщила официальная газета; мне даже добавили, что интерес, который Луиза вызвала у императора и императрицы в тот день, когда, стоя на коленях, она вручила им на Невском проспекте свое прошение, сыграл определенную роль в том, что наказание Ваненкову было смягчено.

Я на время оставил Луизу, дав ей обещание вскоре вернуться, и отправился в сторону крепости, чтобы посмотреть, не начались ли там какие-нибудь чудовищные приготовления к страшной драме, сценой которой это место должно было стать на следующий день. Однако увидел я только членов суда, выходивших из крепости; этого, впрочем, для меня было достаточно: я понял, что секретари суда приходили зачитать осужденным их приговор. Сомнений больше не было: казнь состоится завтра утром.

Мы тотчас же послали Григория в Москву с новым письмом Луизы к матери Ваненкова. Таким образом, на этот раз мы выгадали даже не двенадцать часов, а целые сутки.

Около полуночи Луиза попросила меня проводить ее к крепости: не имея возможности увидеть Ваненкова, она хотела в тот момент, когда ей предстояло с ним расстаться, увидеть хотя бы стены, в которых он был заключен.

Троицкий мост охранялся войсками, и по нему никого не пускали. Это служило еще одним доказательством того, что в намерениях правосудия ничего не изменилось. Мы обратили наши взгляды на противоположный берег Невы, на стены крепости, которые в эту светлую северную ночь вырисовывались столь же ясно, как если бы это было в свете сумерек у нас на Западе. Вдруг на орудийной площадке крепости замелькали огни, затем забегали тени, переносящие странные грузы: это исполнители казни возводили эшафот.

Кроме нас, на набережной никого не было; никто не догадывался, или все делали вид, будто не догадываются о том, что готовилось на другом берегу. Мимо мчались запоздалые экипажи, светящиеся фонари которых напоминали глаза дракона. По Неве скользили лодки, и одна за другой уплывали куда-то: одни уходили в каналы, другие — в рукава реки, одни тихо, другие — с шумом. Только одна лодка стояла неподвижно, словно была на якоре; из нее не доносилось ни единого звука — ни радостного, ни жалобного. Быть может, в ней находилась жена, мать или сестра одного из приговоренных и, подобно нам, ждала чего-то.

В два часа ночи патруль велел нам уйти.

Мы вернулись к Луизе. Ждать оставалось недолго: как я уже говорил, казнь была назначена на четыре часа. Пробыв часа полтора у Луизы, я снова вышел.

Улицы Санкт-Петербурга были пустынны; мне встретилось лишь несколько мужиков, по-видимому ничего не знавших о том, что происходит в городе. Едва стало светать, как над рекой поднялся легкий туман, протянувшийся, словно тонкое белое покрывало, от одного ее берега до другого. Подходя к посольству Франции, я увидел маршала Мармона, который входил туда вместе со всеми членами своей миссии; вскоре они показались на балконе.

Кроме меня, на набережной остановились и другие люди, но не потому, что они были осведомлены о предстоящем событии, а потому, что Троицкий мост был занят войсками, и вследствие этого они не могли попасть на острова, где у них были дела. Взволнованные и растерянные, они смотрели в сторону островов и вполголоса переговаривались между собой, не зная, опасно ли находиться возле моста. Что касается меня, то я решил оставаться здесь, пока меня не прогонят.

За несколько минут до четырех часов возле крепости вспыхнул большой костер, привлекший мое внимание. Поскольку туман стал рассеиваться, я увидел, как на фоне неба вырисовываются черные силуэты пяти виселиц; эти виселицы стояли на деревянном эшафоте, помост которого, выполненный по английскому образцу, посредством люка разверзался под ногами приговоренных.

Как только пробило четыре, мы увидели, как на орудийную площадку цитадели вывели тех, кто был приговорен лишь к ссылке, и выстроили их вокруг эшафота. Все они были в парадной форме, при эполетах и орденах; солдаты несли за ними их шпаги. Я попытался разглядеть Ваненкова среди его несчастных товарищей, но на таком расстоянии это было невозможно.

В четыре часа с минутами на эшафоте появились пять смертников; они были в серых балахонах и белых капюшонах. Вне всякого сомнения, до этого они содержались в разных камерах, ибо, когда они все оказались вместе, им разрешили обняться.

В эту минуту к ним обратился какой-то человек. Почти тотчас же раздалось громовое «Ура!»; в первое мгновение мы даже не поняли, что происходит. Позже нам рассказали, причем не знаю, правда ли это, будто бы приговоренным к смерти пообещали сохранить жизнь, если они согласятся просить помилование; но, как нам пояснили, на это предложение приговоренные ответили возгласами: «Да здравствует Россия!», «Да здравствует свобода!», тотчас же заглушенными громким «Ура!» войск, которые присутствовали при казни.

Человек, обращавшийся к осужденным, отошел, и к ним приблизились палачи. Осужденным было приказано сделать несколько шагов, им надели веревки на шею и закрыли капюшонами глаза.

В эту минуту пробило четыре часа с четвертью.

Еще не смолк колокол, как пол под ногами у осужденных внезапно провалился; вслед за этим раздался какой-то грохот; солдаты подбежали к эшафоту; в воздухе точно пронесся какой-то трепет, бросивший нас в дрожь. Послышались неясные крики, и мне почудилось, что вспыхнул бунт.

Оказалось, что у двоих приговоренных оборвались веревки, которые должны были их задушить, и несчастные смертники, ничем не удерживаемые, провалились в глубь эшафота; при этом один из них сломал себе бедро, а другой — руку. Это и послужило причиной волнения и суматохи у эшафота. Остальные повешенные продолжали умирать.

Солдаты спустились по приставной лестнице вовнутрь эшафота и вытащили приговоренных на помост. На ногах они не держались, так что пришлось их положить. И тогда один из них, повернувшись к другому, сказал:

— Ты посмотри, на что годен рабский народ: человека повесить и то не умеют!

В то время, как их вытаскивали на помост, послали за новыми веревками, так что смертникам не пришлось долго ждать. Палач направился к ним, и тогда, помогая друг другу, насколько это было возможно, они встали и пошли навстречу смертельной петле. В тот миг, когда им собирались набросить петли на шею, они в последний раз крикнули громким голосом:

— Да здравствует Россия! Да здравствует свобода! Придут те, кто за нас отомстит!