— Ах, сударь! У меня никогда не хватит духу сказать вам о нем.

— Я лишился, стало быть, милости ее величества?

— О, если бы еще только это!

— Что значит «если бы только это»?! Так речь идет о том, что меня высылают в Англию?

— Англия — ваша родина, следственно, такое наказание не было бы столь страшным, чтобы я так долго не решался сообщить о нем.

— Великий Боже, вы меня пугаете! Так, значит, меня ссылают в Сибирь?

— Сибирь, сударь, — превосходный край, который напрасно оклеветали; к тому же, оттуда еще можно вернуться.

— Так я приговорен к тюремному заключению?

— Тюрьма это пустяки, из тюрьмы выходят.

— Сударь, сударь, — вскричал банкир, все более и более пугаясь, — неужели меня приговорили к наказанию кнутом?

— Кнут — весьма мучительное наказание, но кнут не убивает.

— Боже милосердный! — произнес Сутерланд, совершенно ошеломленный. — Все понятно: я приговорен к смерти.

— Да еще к какой смерти! — воскликнул обер-полицей-мейстер, с выражением глубокого сочувствия поднимая глаза к небу.

— Что значит «к какой смерти»? Мало того, что меня хотят убить без суда и следствия, так Екатерина еще приказала…

— Увы, да, она приказала…

— Ну же, говорите, сударь! Что она приказала? Я мужчина, у меня достанет присутствия духа: говорите.

— Увы, дорогой господин Сутерланд, она приказала… Если бы она не отдала этого приказания мне лично, то уверяю вас, дорогой господин Сутерланд, я никогда не поверил бы, что такое возможно.

— Вы истерзали меня своими недомолвками! Так что же, сударь, приказала вам императрица?

— Она приказала сделать из вас чучело!

Несчастный банкир испустил отчаянный вопль; затем, посмотрев полицеймейстеру в лицо, он спросил:

— Однако, ваше превосходительство, то, что вы говорите здесь — чудовищно; должно быть, вы сошли с ума?

— Нет, сударь, я не сошел с ума, но такое непременно случится со мной во время этой процедуры.

— Но как же вы, кто сотни раз называл себя моим другом, вы, кому я имел счастье оказать кое-какие услуги, как вы могли выслушать такое приказание, не попытавшись разъяснить ее величеству всю его жестокость?

— Увы, сударь, я сделал все, что мог, и, разумеется, то, на что никто на моем месте не осмелился бы: я со слезами на глазах умолял ее величество отказаться от этой мысли или, по крайней мере, выбрать кого-нибудь другого для исполнения наказания; но ее величество сказала знакомым вам тоном, тоном, не допускающим возражений: «Сударь, отправляйтесь немедленно и не забывайте, что ваш долг — безропотно исполнять поручения, которыми я вас удостаиваю».

— Ну, и что же?

— А то, — промолвил обер-полицеймейстер, — что я в ту же минуту отправился к чрезвычайно опытному натуралисту, который готовит чучела птиц для Академии наук: раз уж нельзя избежать возможности поступить иначе, пусть хоть ваше чучело будет сделано как можно лучше.

— И что же, этот негодяй согласился?

— Нет, он отослал меня к своему собрату — тому, кто набивает чучела обезьян: он исходил из мысли о сходстве между людьми и обезьянами.

— И что же?

— Он ждет вас.

— Как это ждет? Стало быть, все должно произойти сию же минуту?

— Сию же минуту; приказ ее величества не допускает промедления.

— И мне не дают времени привести в порядок свои дела? Но ведь это невозможно!

— Тем не менее, это так, сударь.

— Но вы хоть позволите мне написать записку императрице?

— Не знаю, имею ли я право.

— Послушайте, ведь это последняя милость, милость, в которой не отказывают самым страшным преступникам. Я умоляю вас.

— Но ведь я рискую своим местом!

— Но ведь речь идет о моей жизни!

— Хорошо, пишите, я разрешаю. Но предупреждаю, что я не оставлю вас одного ни на минуту.

— Благодарю, благодарю; велите только, чтобы кто-нибудь из ваших офицеров отнес мое письмо.

Обер-полицеймейстер позвал поручика гвардии ее величества, вручил ему письмо несчастного Сутерланда и приказал возвратиться, как только будет дан ответ. Десять минут спустя офицер вернулся с приказанием доставить банкира в императорский дворец: ничего другого приговоренный к казни и не желал.

У подъезда его дома уже ждал экипаж; Сутерланд садится в него, рядом занимает место поручик; через пять минут он уже в Эрмитаже, где его ожидает Екатерина; приговоренного проводят к ней; он застает императрицу громко хохочущей.

Тут уж Сутерланд решает, что это Екатерина сошла с ума; он бросается перед ней на колени и, целуя протянутую руку, говорит:

— Пощадите, ваше величество; ради Бога, пощадите меня или, по крайней мере, объясните, чем я заслужил такое ужасное наказание?

— Дорогой мой Сутерланд, — молвит Екатерина, — вы тут совершенно ни при чем, речь шла не о вас.

— Как это не обо мне, ваше величество? А о ком же тогда?

— О собачке, которую вы мне подарили: она исдохла вчера от несварения желудка. И вот, горюя об этой потере и имея вполне естественное желание сохранить хотя бы шкуру собачки, я вызвала этого дурака Рылеева и приказала ему сделать чучело из Сутерланда. Поскольку он пребывал в нерешительности, я подумала, что он стыдится такого поручения, и рассердилась, после чего он ушел.

— Что ж, ваше величество, — отвечает банкир, — вы можете гордиться тем, что ваш обер-полицеймейстер — такой преданный слуга, но умоляю вас, в другой раз лучше разъясняйте ему приказания, которые он получает.

И в самом деле, если бы полицеймейстер не был тронут мольбами банкира, несчастного Сутерланда заживо превратили бы в чучело.

Надо сказать, что в Санкт-Петербурге далеко не всем удается столь удачно избежать неприятностей, как это произошло с достопочтенным банкиром, и порою вследствие быстроты, с какой исполняются отданные распоряжения, недоразумение разъясняется лишь тогда, когда уже невозможно что-либо исправить. Так, в один прекрасный день к нашему послу при Екатерине г-ну де Сегюру явился некий человек со сверкающими глазами, пылающим лицом и в одежде, находившейся в полнейшем беспорядке.

— Справедливости, господин граф! — вскричал несчастный наш соотечественник. — Я требую справедливости!

— Кто вас оскорбил?

— Русский вельможа, ваше сиятельство, сам градоначальник, по приказу которого мне только что дали сто ударов плетью.

— Сто ударов плетью? — вскричал удивленный посол. — Что вы такое натворили?

— Решительно ничего, ваше сиятельство!

— Быть этого не может!

— Клянусь честью, господин граф!

— В своем ли вы уме, мой друг?

— Ваше сиятельство, умоляю вас поверить, что я в полном уме.

— Но как же, по-вашему, мне тогда поверить, что человек, которого повсюду хвалят за мягкость и непредвзятость, позволил себе подобную жестокость?

— Простите, господин граф! — воскликнул жалобщик. — Но при всем моем уважении к вам я вынужден просить вас дать мне возможность предъявить доказательство того, о чем я говорю.

При этих словах несчастный француз снял сюртук и жилет и показал г-ну де Сегюру свою окровавленную рубаху, приставшую к ранам, которые ему нанесли.

— Да как же все это произошло? — спросил посол.

— Ах, Бог ты мой, все произошло очень просто, сударь. Мне стало известно, что господин Брюс ищет французского повара. Я был без места и, воспользовавшись случаем, явился к градоначальнику; камердинер взялся провести меня к нему и, открыв дверь в его рабочий кабинет, произнес:

«Ваше сиятельство, это повар».

«Хорошо, — равнодушным тоном ответил г-н Брюс, — пусть его отведут на конюшню и дадут ему сто ударов плетью».

И вот, господин граф, меня схватили, поволокли на конюшню и, несмотря на мои крики, угрозы и сопротивление, влепили мне ровно сто ударов, ни больше ни меньше.

— Но если все происходило так, как вы рассказали, то это сущее безобразие.

— Если я хоть в чем-то отступил от правды, господин граф, то готов получить двойную порку.

— Послушайте, мой друг, — произнес г-н де Сегюр, чувствуя по тональности жалоб бедняги, что тот говорит правду, — я наведу справки, и если, как мне уже верится, вы меня не обманули, то я лично обещаю вам, что вы получите полное удовлетворение за нанесенную вам обиду; однако ж, напротив, если вы хоть в одном слове покривили душой, я велю тотчас же отправить вас на границу, а оттуда добирайтесь до Франции как знаете.