Я поднялся на крыльцо и зашел в переднюю. Генерал Родна в это время был занят делами у цесаревича. Меня попросили подождать в гостиной: ее окна выходили в великолепный сад, прорезанный каналом, который вел прямо в море; тем временем дежурный офицер относил мое письмо. Минуту спустя он вернулся и предложил мне следовать за ним.
Цесаревич стоял, прислонившись к печке: уже начинало холодать, хотя только что наступил сентябрь. Он заканчивал диктовать какую-то депешу адъютанту, сидевшему рядом с ним. Я не знал, что буду принят так скоро, и остановился на пороге, удивленный тем, что столь быстро оказался в обществе этого человека. Едва за мной закрылась дверь, как великий князь, не меняя позы, поднял голову, посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом и спросил:
— Из какой ты страны?
— Из Франции, ваше высочество.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать шесть.
— Твое имя?
— Г…
— Это ты хочешь получить патент на место учителя фехтования водном из полков его императорского величества, моего брата?
— Это предмет всех моих чаяний.
— И ты говоришь, что являешься первоклассным фехтовальщиком?
— Прошу прощения у вашего императорского высочества: я этого не говорил, ибо не мне говорить это.
— Но ты так думаешь?
— Вашему императорскому высочеству известно, что тщеславие — главный порок человечества. Впрочем, я дал публичный сеанс, и вы, ваше высочество, возможно, уже об этом осведомлены.
— Я знаю, что там происходило, но ты имел дело только с любителями, с посредственными фехтовальщиками.
— Дело в том, что я их щадил, ваше высочество.
— Ах ты их щадил! Ну а если бы ты их не щадил, что было бы тогда?
— Я поразил бы их десять раз, а они меня — два.
— Вот как!.. Так ты и меня, к примеру, мог бы поразить десять раз против двух?
— Это смотря по обстоятельствам.
— Как это смотря по обстоятельствам?
— Смотря по тому, как я по вашему желанию буду с вами обходиться, ваше высочество. Если вы потребуете, чтобы я обходился с вами как с великим князем, то вы поразите меня десять раз, а я вас всего лишь два раза. Но если вы, ваше высочество, позволите обходиться с вами как со всеми, то, вероятнее всего, я поражу вас десять раз, а вы меня только два.
— Любенский, — вскричал цесаревич, потирая руки, — мои рапиры, живо! Ну-ну, господин фанфарон, посмотрим.
— Так как вы позволите, ваше высочество?
— Я не то что позволяю, я хочу, чтобы ты меня поразил десять раз; или, случаем, ты уже идешь на попятный?
— Я прибыл в Стрельну, чтобы отдать себя в ваше распоряжение, ваше высочество. Так что извольте приказывать.
— Что ж. Возьми рапиру, маску и давай начнем.
— Так вы, ваше высочество, меня к этому принуждаете?
— Да! Сто раз да, тысячу раз да, миллион раз да!
— В таком случае, я к вашим услугам.
— И ты должен поразить меня десять раз, — произнес цесаревич, начиная наступать на меня, — слышишь, десять раз — и ни на один раз меньше! Я не прощу ни одного!
Несмотря на призыв цесаревича, я только парировал его удары и даже не наносил ответных ударов.
— Послушай, — вскричал он, начиная горячиться, — мне кажется, что ты щадишь меня! Погоди же, погоди… Ага! Ага!
Я видел, как под маской краска бросилась ему в лицо и глаза налились кровью.
— Ну, так где же твои десять ударов?
— Ваше высочество, уважение…
— Убирайся к черту со своим уважением! Нападай же, нападай!
Я мгновенно воспользовался его разрешением и поразил его три раза подряд.
— Вот это прекрасно, прекрасно! — воскликнул он. — Теперь мой черед… Вот тебе, вот!.. А! Задет, задет!..
И это была правда.
— Я полагаю, ваше высочество, что вы меня не щадите, и теперь мне надо рассчитаться с вами.
— Давай, рассчитывайся!.. Ага! Ага!
Я поразил его еще четыре раза подряд, а он ответным ударом уколол меня один раз.
— Задет, задет! — радостно воскликнул цесаревич, топая ногами. — Ты видел, Родна, я поразил его два раза против семи.
— Простите, ваше высочество, два раза против десяти, — сказал я, в свою очередь наступая на него. — Вот вам восьмой… девятый… десятый… Вот мы и квиты!
— Хорошо, хорошо, хорошо! — воскликнул цесаревич. — Однако одного умения владеть рапирой мало: чем, скажи на милость, это может пригодиться моим кавалеристам? Действовать надо палашом или саблей. А саблей ты владеть умеешь?
— Почти в той же степени, что и шпагой.
— Да? Отлично! А можешь ли ты, будучи пешим, защищаться саблей против всадника, вооруженного пикой?
— Полагаю, что да, ваше высочество.
— Ты полагаешь, но не уверен… Ха-ха! Так ты не уверен?
— О, ваше высочество, вполне уверен.
— А, так ты уверен и сможешь защищаться?
— Да, ваше высочество.
— И парировать удары пики?
— Да.
— Против всадника?
— Против всадника.
— Любенский, Любенский! — снова позвал дежурного офицера цесаревич.
Офицер явился.
— Прикажи привести мне лошадь и дать мне пику! Вы слышите: пику и лощадь! Действуйте, действуйте!
— Но, ваше высочество…
— А, ты колеблешься!
— Я не колеблюсь, ваше высочество; с любым другим все такие испытания были бы для меня лишь игрой.
— Ну, а со мной?
— В бою с вами, выше высочество, я в равной степени боюсь и победить и потерпеть неудачу; ведь в случае моей победы вы можете забыть, что сами приказали…
— Я ничего не забываю; к тому же, здесь находится Родна, в присутствии которого я приказываю тебе обращаться со мной так же, как ты обращался бы с ним.
— Вынужден обратить внимание вашего высочества на то, что он ставит меня в затруднительное положение, ибо и с его превосходительством я обращался бы в высшей степени почтительно.
— Льстец, жалкий льстец, да и только; ты думаешь, что тем самым приобретешь друга, но на меня никто не в состоянии повлиять, и я сужу обо всем сам, слышишь, только сам; в первый раз тебе удалось добиться успеха, посмотрим, сможешь ли ты это сделать во второй раз.
В эту минуту под окном появился офицер, ведя лошадь и держа в руках пику.
— Прекрасно, — сказал Константин, выбегая в сад. — Иди сюда, — произнес он, делая мне знак следовать за ним. — А ты, Любенский, дай ему саблю, хорошую саблю, чтоб была ему по руке, настоящую кавалергардскую. Нуну, посмотрим! Скажу тебе лишь одно: держись покрепче, господин учитель фехтования, а то проткну тебя, как лягушку из тех, что прыгают у меня в беседке. Вы ведь помните, Родна, последнюю: нуда, последнюю, она три дня прожила, насквозь прошитая гвоздем!
При этих словах Константин вскочил на своего коня, дикое дитя степей, грива и хвост которого доставали до самой земли, и с замечательной ловкостью, все время играя пикой, принялся заставлять его проделывать самые трудные упражнения. В это время мне принесли на выбор три или четыре сабли и предложили выбрать одну из них; выбор мой был недолог: я протянул руку и взял первую попавшуюся.
— Ну что, ты готов? — крикнул мне цесаревич.
— Да, ваше высочество.
Он пришпорил коня и поскакал в другой конец аллеи.
— Все это несомненно шутка? — спросил я у генерала Родна.
— Напротив, серьезнее быть не может, — ответил он, — дело для вас идет о жизни, а на кону стоит ваше место; защищайтесь как в настоящем поединке — вот все, что я могу вам сказать.
Дело принимало более серьезный оборот, нежели я полагал; когда бы речь для меня шла только о том, чтобы защищаться и отвечать ударом на удар, то еще можно было попытать счастье; но тут все было иначе: моя отточенная сабля и его заостренная пика превращали шутку в нечто серьезное; но это уже не имело значения: я был втянут в игру и возможности отступить у меня не было; я призвал на помощь всю свою выдержку, все свое умение, готовясь вступить в схватку с цесаревичем.
А Константин уже доехал до конца аллеи и начал разворачивать коня. Несмотря на сказанное генералом Родна, я все еще надеялся, что это шутка, но тут великий князь прокричал мне в последний раз: «Ну что, ты готов?» — и пустил лошадь галопом, взяв пику наизготовку. Только тут я убедился, что речь в самом деле идет о спасении моей собственной жизни, и встал в оборонительную позицию.
