Однако насколько Константин не терпел занятия науками, настолько его привлекали военные упражнения. Уметь фехтовать, ездить верхом, командовать строевыми учениями казалось ему делом куда более полезным для государя, чем познания в живописи, ботанике или астрономии. В этом отношении он также напоминал своего отца, императора Павла, и был настолько охвачен страстью к строевым учениям, что даже в свою первую брачную ночь встал в пять часов утра, чтобы муштровать команду солдат, стоявшую у него на часах.
Разрыв России с Францией как нельзя лучше пошел на пользу Константину. Направленный в Италию под начало фельдмаршала Суворова, которому поручалось пополнить военное образование великого князя, он принял участие в его победных сражениях при Минчо и в его отступлении через Альпы. Однако такой наставник, как Суворов, известный своими причудами ничуть не меньше, чем своим мужеством, был неудачным выбором для того, чтобы искоренить присущие Константину странности. В итоге они, вместо того чтобы исчезнуть, усилились настолько своеобразно, что в окружении великого князя стали задаваться вопросом, не дошел ли он в своем сходстве с отцом до того, что, как и тот, оказался в некоторой степени поражен безумием.
После завершения Французской кампании и заключения Венского договора Константин был назначен вице-королем Польши. Поскольку он был поставлен во главе воинственного народа, его военные пристрастия еще более усилились, и в отсутствие настоящих кровопролитных битв, подобных тем, в каких ему довелось принимать участие, парады и смотры, эти показные сражения, стали единственным его развлечением. Зимой и летом, жил ли он в Брюлевском дворце возле Саксонского сада или пребывал в Бельведерском дворце, он вставал в три часа утра и надевал свой генеральский мундир; ни один камердинер не помогал ему приводить себя в порядок. Затем в комнате, на каждой из стен которой был изображен мундир какого-нибудь из полков армии, он садился за стол, на котором были разложены кадровые ведомости полков и комплекты приказов, и просматривал рапорты, принесенные накануне полковником Аксамиловским или начальником полиции Любовицким, утверждал их или выражал свое несогласие с их содержанием, но обязательно накладывал на них резолюцию в письменной форме. За этим занятием он проводил время до девяти часов утра, а затем, наскоро позавтракав по-солдатски, отправлялся на Саксонскую площадь, где его уже обычно ждали два пехотных полка и один эскадрон кавалерии; оркестры приветствовали его появление, исполняя марш, сочиненный Курпиньским на тему «Боже, храни короля!». Вслед за этим начинался смотр. Колонны солдат, соблюдая дистанцию с математической точностью, проходили перед цесаревичем, наблюдавшим за ними стоя и обычно выходившим на смотр в зеленом мундире егерей и шляпе с султаном из петушиных перьев, которую он надевал так, что один ее угол касался левого эполета, а другой был поднят кверху.
Под его низким лбом, изборожденным глубокими морщинами, следами беспрестанных забот и тревог, за длинными и густыми бровями, которым постоянное нахмуривание лба придавало неправильную форму, почти полностью оставались скрыты его голубые глаза. Необычайная живость взгляда, в сочетании с коротким носом и выпяченной нижней губой, придавали его лицу выражение какой-то странной дикости, усугублявшееся тем, что голова его, сидевшая на короткой шее и сильно наклоненная вперед, казалось, выходила прямо из плеч. При звуках военной музыки, при виде обученных им солдат, печатавших мерный шаг, он словно расцветал. Его охватывала своеоб-разная лихорадка, и лицо у него начинало пылать огнем. Его стиснутые руки напряженно вытягивались по швам, крепко сжатые кулаки нервно отходили от тела, в то время как его ноги, пребывавшие в беспрестанном движении, отбивали такт, а в промежутках между четкими командами, подаваемыми им гортанным голосом, из его горла неслись хриплые и отрывистые звуки, в которых не было ничего человеческого и которые выражали попеременно то удовольствие, если все шло так, как ему хотелось, то гнев, если происходило какое-нибудь нарушение дисциплины. В этом последнем случае наказания почти всегда были страшными, ибо малейшая провинность влекла за собой: для солдат — строгий арест, для офицеров — разжалование. Эта жестокость, впрочем, не ограничивалась только людьми; она распространялась на все, и даже на животных. Однажды он велел повесить прямо в ее клетке обезьяну, которая слишком много шумела; лошадь, сделавшая неверный шаг, когда он на мгновение ослабил ее поводья, была наказана тысячей палочных ударов; наконец, собаку, разбудившую его ночью своим воем, он приказал пристрелить.
Что касается его хорошего настроения, то оно проявлялось в не менее дикой форме, чем его гнев: он корчился от смеха, радостно потирал себе руки и топал то одной, то другой ногой. В такие минуты он подбегал к первому попавшемуся ребенку, рассматривал его со всех сторон, щипал за щеки, дергал за нос, а в конце концов отпускал, положив ему в руку золотую монету. Бывали у него и другие часы, когда он не гневался и не радовался, а пребывал в состоянии полнейшего упадка сил и глубокой меланхолии. Проявляя при этом женскую слабость, он жалобно стонал и корчился на диване или на полу. Никто не смел тогда приближаться к нему. Однако в такие минуты распахивались окна и двери и, словно привидение, появлялась светловолосая женщина со стройным станом, одетая обычно в простое белое платье с голубым поясом. Вид этой женщины оказывал на цесаревича магическое влияние: его нервная восприимчивость обращалась в возбуждение, вздохи переходили в рыдания и он проливал потоки слез. И тогда приступ заканчивался; женщина садилась возле него, он клал ей голову на колени, плакал, потом засыпал и пробуждался выздоровевшим. Женщина эта была Иоанна Грудзинская, ангел-хранитель Польши.
Как-то раз, когда она еще ребенком молилась в архиепископской церкви перед образом Богоматери, висевший под ним венок из бессмертников упал ей на голову, и старый украинский казак, слывший пророком, предсказал ее отцу, который обратился к нему за советом по поводу случившегося, что эта святая корона, упавшая девушке с Неба, является предвестницей той, что увенчает ее на земле. Отец и дочь забыли об этом предсказании или, скорее, вспоминали о нем, как о некой грезе, как вдруг случай свел Иоанну и Константина лицом к лицу. И этот полудикий человек, исполненный жгучих и деспотических страстей, стал вдруг боязлив, как ребенок; он, против которого ничто не могло устоять, который одним своим словом распоряжался жизнью отцов и честью дочерей, робко попросил у старика-отца руку Иоанны, умоляя его не отказывать ему в этом благе, без которого у него не будет уже счастья на этом свете. Тут старик вспомнил о предсказании казака: в сделанном Константином предложении он усмотрел исполнение велений Провидения и потому не счел себя вправе противодействовать их осуществлению. Великий князь заручился согласием его и дочери; оставалось получить согласие императора.
Оно было куплено ценою отречения от престолонаследия.
Да, этот странный, этот непредсказуемый человек, который, подобно Юпитеру Олимпийскому, нахмурив брови, заставлял трепетать перед собой целый народ, отдал за сердце юной девушки двуединую корону Востока и Запада — иными словами, отказался от империи, занимающей седьмую часть земного шара, населенной пятьюдесятью тремя миллионами людей и омываемой шестью морями.
Взамен Иоанна Грудзинская получила от императора Александра титул княгини Лович.
Таков был человек, с которым мне предстояло встретиться лицом к лицу; он прибыл в Петербург, как поговаривали шепотом, узнав в Варшаве об обширном заговоре, охватившем всю Россию; но нити этого заговора, находившиеся в его руках, оборвались вследствие упорного молчания двух арестованных им заговорщиков. Как видно, обстоятельства мало благоприятствовали тому, чтобы обращаться к нему с такой пустяковой просьбой, как моя.
Тем не менее я решил попытать счастье в ходе этой встречи, которая непременно должна была оказаться странной. Взяв дрожки, я отправился на следующее утро в Стрельну, захватив с собой письмо к адъютанту цесаревича генералу Родна и прошение на имя императора Александра. После двух часов езды по великолепной дороге — слева шли загородные дома, а справа простиралась вплоть до Финского залива огромная равнина — мы проехали Сергиевский монастырь, носящий имя святого, наиболее почитаемого в России после Александра Невского, и через десять минут прибыли в Стрельну. Около почты, на середине главной улицы, мы свернули направо, и спустя несколько минут я оказался у дворца великого князя. Часовой преградил мне путь, но я показал ему письмо на имя генерала Родна, и меня пропустили.
