— Да нет, ничего такого. — Она потерянно хмурилась. Морщила лоб. Сомневалась. Наверняка кусала — там, под шалью — сухие от волнения губы. И вдруг с видом человека, которому, в общем-то, нечего терять, решительно подняла глаза на волшебника. — Ладно, я вам покажу, хуже от этого никому, кроме меня, не будет. Вот, смотрите… Не бойтесь, это не заразно.

Она рывком сдернула одну из перчаток, обнажив кисть руки — маленькую, красивой формы, но неожиданно грубую и распухшую, сплошь покрытую плотными шелушащимися пятнами, красноватой сыпью и белёсыми струпьями, образующимися на месте подживающих трещин и язвочек. Саруман поднял брови… взяв руку незнакомки, повернул её к свету, разглядывая пятна, папулы и сыпь. Посмотрел на девушку — она сидела, бледная и неподвижная, будто вырезанная из дерева, только глаза её, блестевшие над краем шали, выдавали её напряжение, страх, мучительное ожидание приговора… нет, от не чаянного собеседника она не ждала ни помощи, ни совета — ждала, когда он поморщится, брезгливо отстранится, выпустит её руку, чтобы она могла спрятать эту обезображенную клешню обратно, втянуть её в рукав, как под спасительный и непроницаемый крабий панцирь.

— Так! Надо полагать, — после недолгой паузы произнес Саруман, — на лице у вас то же самое?

— Да. — Девушка старалась говорить спокойно и безразлично, но голос её мало подчинялся этому желанию. — И на лице, и… в общем, на всем теле. Вот поэтому мне… и нужен волшебник.

— Зачем? Думаете, это какие-то, гм, темные чары?

— А что еще это может быть?

— Позвольте. — Тон Белого мага не терпел возражений. Он решительно поднял руку и, прежде, чем незнакомка успела испуганно отпрянуть, отогнул край шали, закрывающей её лицо. — Подвиньтесь-ка сюда, ближе к окну.

Она вздрогнула всем телом и затрепетала при его бесцеремонном прикосновении, будто испуганная лань, но Саруман не обратил на это внимания. Крепко взял девушку двумя пальцами за подбородок и повернул к свету её лицо — круглое, простенькое, с чуть вздернутым носом, обильно усыпанное красными шелушащимися пятнами, сыпью и желтоватыми струпьями. Покачал головой.

— Откуда вы приехали, милое дитя? С побережья?

— Из… из одной деревушки в устье Изена. К-как вы… догадались?

— Покрой одежды у вас характерен для тех мест. Но вообще мне поначалу показалось, что вы из северного Энедвейта.

Девушка шмыгнула носом.

— Мои отец и мать оттуда родом. Мы действительно жили в Энедвейте, прежде чем переехать к устью Изена. А причем тут… это?

— При том, что вы не коренная уроженка побережья. И давно у вас эта… хворь?

— С… с тринадцати лет.

— И проявилась она через некоторое время после переезда.

— Ну… да.

— Через какое время?

— Ну, я точно не помню… Через несколько месяцев. А какое отношение…

— У ваших родителей было что-то подобное? У ваших сестер, братьев?

Девушка судорожно глотнула.

— Н-нет. Отец вскоре погиб… его лодка перевернулась во время лова. Матушка всего на пару месяцев его пережила, умерла от лихорадки. А сестер и братьев у меня нет… Меня взяла к себе соседка. Приголубила, вырастила. Вот такую… паршивую. — Голос её вновь подозрительно дрогнул.

Саруман прикрыл глаза.

— Сколько вам лет, дитя?

— В-восемнадцать. Почти…

— И вы отважились преодолеть такой долгий и утомительный путь… сюда, от самого побережья… только из-за этого злосчастного недуга?!

Девушка отвела взгляд.

— Мой названный брат… сын соседки… вызвался мне помочь, — тихо, едва сдерживая слезы, прошептала она. — Он… очень пособил мне в дороге. И я… я просто не знала, куда мне еще податься! К кому я только ни ходила, чего только ни делала — никакие мази, ни припарки, ни обтирания… ничего не помогает! Наш местный лекарь только разводил руками… сказал — наверно, это проклятие или порча… И я решила… накопила немного денег… Как же я могу жить… с этим! — Она наконец не выдержала и разрыдалась, вся дрожа, подрагивая худыми плечиками; вынула из рукава замызганный, когда-то кружевной платочек, уткнулась в него своим воспаленным, изрытым уродливыми пятнами лицом. — Вам не понять… Я — девушка, я хочу быть красивой… или хоть не хуже других… я хочу выйти замуж, иметь детей, жить счастливо!.. Но — такая страшная, безобразная, как… как жаба, как мерзкая ле́шиха… кому, ну кому я нужна? Если волшебник мне не поможет, я… я, наверно, утоплюсь, или повешусь, или еще что-нибудь с собой сделаю…

Она закрыла лицо руками. Где-то во дворе вновь страдальчески скрипел колодезный ворот, громыхала железная цепь, фыркали и переступали ногами лошади, уютно квохтали куры, неуверенно подавал голос молодой сиплый петух. Девушка сидела, бледная и несчастная, опустив голову, пряча от собеседника глаза; Саруман, откинувшись на спинку лавки и скрестив руки на груди, смотрел на неё исподлобья и мрачно, едва заметно усмехаясь в бороду. Волшебник не знал, смеяться ему над её словами или плакать: он уже видел, что печаль, представляющаяся собеседнице такой неодолимой, чудовищной и неразрешимой, в общем-то, не стоит и ломаного гроша.

— Ну-ну, успокойтесь, дитя, экая вы… порывистая. Утрите-ка слезы, ну. — Он подался вперед и ободряюще коснулся её руки. — Полагаю, ваша хворь вполне излечима.

— Из… излечима? — Девушка со всхлипом перевела дух, пытаясь взять себя в руки: ей было уже неловко и стыдно за свои слезы, за неожиданную слабость, проявленную перед первым встречным, совершенно незнакомым ей человеком — лицо её, и без того усыпанное багровыми пятнами, стало совсем ярко-пунцовым, словно майская роза. — В-вы… вы правда так думаете?

— Да, потому что причина вашей хвори проста… Вы уже несколько лет живете на побережье, в рыбацкой деревушке. И все это время питаетесь, разумеется, рыбой, преимущественно морской. Которую до того, как уехать из Энедвейта, видели только пару раз в год по большим праздникам.

— И… и что?

— Вам не годится эта пища, — терпеливо, с усталым вздохом пояснил маг. — Ваше тело её не принимает… Вернее, выдает вам на неё вот такое необычное кожное проявление. А ваши переживания, сначала — по поводу потери родителей, потом по поводу самой хвори, только усугубляют положение. Вот и всё. Я удивлен, что никто из местных лекарей не сказал вам об этом раньше… впрочем, им, местным, привыкшим к морскому климату и рыбному столу, разумеется, вряд ли приходилось сталкиваться с чем-то подобным.

Девушка молчала. Смотрела на волшебника взглядом, в котором в равных долях мешались изумление и недоверие: видимо, речи Сарумана представлялись ей настолько же невнятными и туманными, насколько и не относящимися к делу.

— Рыба? Дело — в рыбе? То есть мне… нельзя есть рыбу, по-вашему, да? И тогда это… эта проклятая хворь… пройдет?

— Если и не пройдет полностью, то значительно ослабнет. Но, вероятно, не сразу, через несколько месяцев.

— А как же… снадобья? Ну… отвары, мази, притирания… Мне тут посоветовали одно хорошее средство… — Она засуетилась, достала из котомки маленький глиняный горшочек с желтовато-серой, остро пахнущей мятой густой мазью. — Вот. Я купила его на ярмарке в Зеленых Холмах. Как по-вашему, оно, это средство… поможет?

— Если и не поможет, — спокойно сказал Саруман, — то, по крайней мере, и не навредит. Милое дитя, это обыкновенный гусиный жир, перетопленный с несколькими каплями вытяжки из листьев мяты… Не стоит, право, покупать на деревенских ярмарках чудодейственные эликсиры «от всех болезней». Лучше сделайте кое-что действительно сто́ящее прямо сейчас — отдайте первому встречному псу ту вяленую селедку, которой вы набрали себе в дорогу полную сумку. Поверьте, хуже вам уж в любом случае не будет. — Он видел, что собеседница до сих пор не слишком-то склонна верить в предложенный им — чересчур, на её взгляд, незатейливый — метод лечения, и не сумел удержаться от невесёлой усмешки. Добавил небрежно: — Впрочем, если хотите, можете все-таки дождаться возвращения Сарумана, хотя я не думаю, что он скажет вам больше того, что сказал сейчас я. А постоялый двор в Изенгарде не из дешёвых…