Внезапный взгляд, настигший мага, валил с ног своей злобной мощью и звериной ревностью, и на мгновение волшебник почувствовал себя намеченной, обреченной на убой жертвой, затерянной в джунглях хитросплетения темных орочьих страстей. Неужели это действительно… Шавах? — не без тревоги спросил он себя. Неужели радбуговы предупреждения насчет этого палача могут иметь под собой вполне реальную почву? Чем леший не шутит… Вдруг этот мерзкий тип всерьёз надумает устранять возможных соперников — и не успокоится до тех пор, пока не водрузит эти злосчастные <i>уруши</i> траурными венками на наши могилы? Только этого сейчас не хватало… Меньше всего Саруману хотелось бы иметь Шаваха среди друзей — но стократ хуже было числить этого откровенного людоеда в лагере врагов…

Саруман опасался не зря: Шавах действительно наблюдал за ним, прячась в тени стены — и за ним, и за Радбугом, и за Кагратом.

Орк видел, как Махаар одарила этих троих уродов цветами, и в груди его поселилось странное чувство, которому он не мог подобрать названия — мерзкое, жгучее чувство, острое и тяжелое, застрявшее между ребер, как кусок раскаленного железа.

Шавах вообще не пользовался на Кохарране особенным успехом, слишком уж он был свиреп и угрюм даже по орочьим меркам. Выбранным он оказался лишь однажды, в далекой молодости, когда вчистую завалил всех противников в кулачном бою и удачным ударом своротил нос одному твердолобому выскочке. Выскочка промучился с проломленной переносицей пару недель и впоследствии помер, не приходя в сознание, и с тех пор соплеменники стали относиться к Шаваху как-то настороженно и с прохладцей. Орки предпочитали с ним не связываться и вообще пореже попадаться ему на пути, орчанки иногда бросали на него украдкой кокетливые взгляды, порой одаривали урушами, но этим дело и ограничивалось — окончательный выбор на Выборе всегда падал на кого-то другого.

И долгое время после этого Шаваху хотелось всех убить.

Махаар была пышнотелая, сладкая и волнительная — она дразнила его, покачивая бёдрами, многозначительно на него поглядывала и призывно улыбалась. Она подарила ему венок — бросила к его ногам, словно небрежную подачку. Но это был первый венок за многие годы полного невнимания, и в груди Шаваха всколыхнулось яростное томление, жаркое, мучительное и одновременно сладостное, как боль.

А потом Махаар пошла и вручила по урушу этим троим балбесам.

Похотливая сучка!

Сама не знает, чего ей надо.

Среди празднующих, веселящихся, танцующих и глотающих вино сородичей Шавах возвышался угрюмым одиноким утесом, о который радость и веселье разбивались волной — и испуганно отбегали, откатывались, не в силах сдвинуть с места эту мрачную громаду. Орк не праздновал, не веселился, не угощался и не пил — следил за шебутной орчанкой тяжелым неотрывным взглядом. Высматривал и запоминал тех, кому еще эта шмара вздумала подарить венки. Кроме Каграта и двоих его дружков Махаар вручила уруши Быгрыху, прошедшему Посвящение по весне и страшно этим гордившемуся, и еще одному орку, копейщику Варшагу. Кого из них она завтра выберет? Кого одарит своим «поясом невесты»? Кто из них придет — сумеет прийти — на грядущий Выбор?

Никто. И тогда Махаар придется выбрать его, Шаваха. Он — самая сильная и достойная фигура среди всей презренной шушеры, только он имеет право подмять под себя эту мягкую и сладкую, волнующе соблазнительную шалаву.

Быгрых — сопляк, Шарки — старый козел, Радбуг — вонючий подранок-полукровка! Избавиться от них труда не составит. Наверно, наиболее опасными соперниками станут Варшаг и Каграт, но, в конце концов, их тоже можно незаметно подстеречь в темноте, тем более что и тот, и другой пьяны, расслаблены и нападения не ожидают. Каграта Шавах малость побаивался и оттого ненавидел лютой подсердечной ненавистью, сейчас принявшей поистине неописуемые размеры — но тем слаще было бы подкараулить его в подворотне, воткнуть нож в печень и отомстить за все обиды… а труп стащить в подземелье на радость шаваргам. Сегодня ты — вожак, а завтра — я… Шавах хорошо запомнил эти слова, как и вмешательство недоорка Радбуга, одно существование которого было вызовом всему орочьему племени в целом и лично ему, Шаваху, в частности. Ладно, однажды вшивому полукровке все-таки повезло увернуться от стрелы, но на этот раз от справедливой кары он не уйдет.

Шавах втянул воздух сквозь зубы. Он кутался в свою черную ненависть, словно в плащ, заворачивался в неё с головой, плотно отгораживаясь от остального мира, как от мерзкого докучливого дождя.

Накануне Выбора все средства хороши.

Праздник скоро закончится, все, тепленькие и пьяненькие, расползутся по своим норам… Кое-кто уснет прямо тут, на площади. Остальных подстеречь в темных лабиринтах Крепости будет несложно, особенно если они станут возвращаться поодиночке. Шавах стоял, ухмыляясь, нащупывая под курткой нож — и, завидев его усмешку, маленькие криволапые орки-снаги спешили обойти его стороной, такой темной жутью веяло от его тяжелой, прячущейся во мраке смутной фигуры.

* * *

Была уже глубокая ночь.

Праздник слегка выдохся. Еда была съедена, вишневое вино и прочие, менее невинные напитки — выпиты. Каграт убежал куда-то на поиски приключений и травил байки в компании неподалеку, и, кажется, его выступление имело успех — уруш у него имелся уже не один, а по меньшей мере три. Радбуг тоже обзавелся новым урушем — его принесла молчаливая застенчивая орчанка в странном одеянии, сшитом из разных полосок меха; у неё был маленький прямой нос и зеленоватые раскосые глаза, а несколько прядей в длинных темных волосах оказались выкрашены белой краской. Её венок был сплетен из больших красных и розовых, явно не болотных цветов, и Радбуг надел его на шею с некоторой потаенной гордостью.

— Кто это? — спросил Саруман, когда орчанка ушла. — Если не ошибаюсь, э-э… Наваха?

Радбуг осторожно погладил пальцем гладкий лепесток цветка, вплетенного в уруш.

— Ну да. Откуда ты знаешь?

— Ты сам о ней говорил… Она тоже участвует в Выборе?

— Могла бы, но не участвует. Она мне сказала, что не хочет нового мужа.

— Вон оно что, — посмеиваясь, заметил Шарки. — Ты, выходит, на всю жизнь избранный?

Радбуг как будто удивился.

— С чего ты взял?

— Цветы, из которых сделан твой венок, собраны не на болотах.

— Ну да… И что? Наверно, Наваха вырастила их в садике под южной стеной… У баб там огород небольшой с овощами, ягодами и всякой прочей ерундой.

— Дурень ты. Она для тебя их и вырастила, а ты даже не оценил.

— Ну с чего же это сразу, — пробормотал Радбуг, — не оценил? Очень даже оценил…

Орки, наверно, собирались гулять и праздновать до утра, но Саруман решил, что с него довольно — завтра его ждал очередной тяжелый день.

— Я тоже пойду, — сказал Радбуг. Он еще не совсем оправился после ранения, и после наполненного шумом и суетой утомительного вечера чувствовал себя неважно. — Рана еще побаливает, чтоб её…

Каменные дворы и переходы Крепости были пустынны. Кое-где горели факелы, и плясали по стенам, празднуя свою неведомую вечеринку, причудливые тени. Уныло перекликались на постах часовые, с площади, оставшейся позади, еще долетали звуки празднества — позвякивание бубнов, грохот барабанов, чьи-то вопли, взвизги и взрывы пьяного хохота. Шаги Сарумана и Радбуга отражались от каменных стен гулким эхом, и Замок молча следил за прохожими темными провалами окон — тихо, бесстрастно и приметливо, как опытный соглядатай.

— Кто они такие? — пробормотал Саруман.

Радбуг лениво обернулся.

— Кто?

— Эти… шаварги. Каграт сказал, что они… «порчены магией»? Что это значит, по-вашему?

Радбуг смотрел прямо перед собой. Если он вопросу волшебника и удивился, то не подал вида.

— Какое тебе дело, Шарки? Сходи в подземелье — и узнаешь… Хотя не советую.