— А ты, — выцедил он сквозь смех, — я вижу, не совсем безнадежен, крысеныш, есть в тебе что-то от меня, есть, недаром я тебя сюда притащил! Ну, ну, давай, рычи на меня, щенок, поскаль зубы, докажи, что ты действительно орк, а не вонючий подвальный червь! Ну, давай! — Он опять захохотал, но тут же резко оборвал смех. По-прежнему крепко держа Гэджа за горло, выволок его из тесной кельи в коридор и швырнул к стене, прижал затылком к холодному камню; сквозь его стиснутые зубы прорвалось короткое хищное рычание. — Значит, брыкаться вздумал, да? С вонючим «крысюком» спелся и родного отца теперь в грош не ставишь? Зазнался, мудрила паршивый? Ну, ничего, это бывает от избытка чистоплюйства — обломаю, не таких обламывал… Рычать и кусаться, я вижу, ты умеешь — а уж на брюхе ползать и сапоги лизать научим, дело нехитрое… Будешь мне сапоги лизать, тварь?

— Да пошел ты! — прохрипел Гэдж. Он изловчился и плюнул в папашу, никуда особо не целясь — но попал не в бровь, а в глаз… Орк с проклятием отпрянул, утирая лицо, схватил сына за волосы и ударом сапога сбил с ног. Прежде, чем Гэдж успел прийти в себя и подняться, Каграт схватился за кнут.

Орк привык, что ему подчиняются беспрекословно. Он все-таки был какой-никакой вожак, под началом у него находилось ни много, ни мало — сотня, а когда-нибудь, баловал он себя незатейливыми мечтами, и до полутысячи дослужимся… почему бы и нет? Среди сородичей он был в авторитете, с ним считались, его боялись… открытое презрение и ненависть к своей персоне он давил на корню, не терпел непокорности, не ждал сопротивления, не чаял получить отпор — и от кого? От какого-то сопляка, приблудного змееныша, пригретого на груди — его собственной плоти и крови, порченной проклятой заумью и чистоплюйством! Проучить наглеца… обломать норовистого крысеныша, задать ему жару, заставить если уж не лизать сапоги, так хотя бы пасть на колени… Каграт знал для этого не одно верное средство. Он дал волю своей ярости: она тяжело вздымалась из трясин его взбаламученной души, взбухшая и уродливая, словно утопленник из болота.

Глаза его застила кровавая пелена.

Рот наполнился вязкой, тягучей слюной с привкусом крови от прокушенной в бешенстве губы. Тьма поднялась, и окрепла, и встала за его плечом; Каграт впал в исступление, подобное исступлению воина, глотнувшего перед битвой чарочку «напитка бесстрашия». Рука его, нанося удары, поднималась и опускалась равномерно, как цеп на молотьбе, она не принадлежала ему, она была частью чего-то, клубящегося за его спиной и чуждого всем и всяческим переживаниям и глупым чувствам. Посвистывал рассекаемый кнутом воздух… Орк готов был разделать непокорного щенка в хлам, растерзать в клочья, раздавить, как букашку, и размазать по стенам… и немало времени прошло, прежде чем в нем наконец забрезжил проблеск рассудка, мутная пелена перед глазами слегка рассеялась, и самоуправная рука дрогнула…

Тяжело дыша, Каграт опустил кнут: шлея из воловьей кожи была мокрой от крови. Мальчишка лежал возле стены — неподвижный и обмертвелый, на его изорванной в клочья засаленной рубахе расплывались темные пятна. Каграт прерывисто перевел дух; лицо его пылало, ладони были липкими от пота, он сплюнул, по-прежнему ощущая во рту отвратительный металлический привкус…

Утер рукавом лицо. Со свистом втянул воздух сквозь зубы.

Не то, чтобы он сожалел о содеянном, но… какого лешего на него так накатило?

Он прислушался. Его внезапно что-то насторожило… какой-то невнятный, донесшийся из темноты едва слышный звук…

Что-то негромко не то стукнуло, не то брякнуло, не то упало — там, позади, в крохотной келье-караулке, где остался этот вшивый грязный старик. И вновь наступила тишина… Дверь в караулку по-прежнему была слегка приоткрыта, и Каграт, подойдя, осторожно заглянул внутрь. Все здесь было по-прежнему: лавки вдоль стен, одеяло, валяющееся на полу, деревянный стол, на котором ещё стояла горящая лампада, старик… Где этот проклятый доходяга? Он лежал вот тут, под стеной, бледный, хладный и недвижимый, с размозженным черепом…

А теперь — не лежит.

Келья была пуста. Совсем.

Старикан исчез. Провалился сквозь землю.

На мгновение Каграт застыл в замешательстве.

Где-то в темном углу вновь зашуршала крыса — и орк посветил туда лампадой… Никого. Голая, крепкая стена, молчаливый, вечно хранящий неведомые тайны холодный камень… Вновь едва слышный шорох — за стеной? В стене? Где? Каграт попятился.

За годы, проведенные в Крепости, орк твердо усвоил одно немудреное правило: хочешь быть живым и здоровым — не суй нос в тайны темных подземелий: тот, кто слишком много знает, как правило, долго не живет. В Замке частенько происходят вещи причудливые, необъяснимые и пугающие, об истинной подоплеке которых ведомо лишь визгунам и Самому, происходят исчезновения странные и таинственные… и Каграту вовсе не улыбалось оказаться следующим бедолагой, без вести пропавшим на ровном месте. Да провались он к лешему, этот паршивый старик!

В затылок орка словно ввинчивался чей-то пристальный, недобрый, насмешливый взгляд.

Каграт сдержанно ругнулся. Взял лампаду и попятился вон из караулки, опасливо оглядываясь, потом шагнул к бесчувственному мальчишке и, взвалив его на плечи, как тюк со старым тряпьем, торопливо, чуть ли не на цыпочках поспешил прочь…

Гэдж лежал на теплом, нагретом солнцем мелком речном песке и смотрел в высокое, покрытое легкими облачками голубое небо. Где-то резко покрикивала чайка, уютно потрескивал костерок, гулял, трогая листву, ветерок в кронах деревьев, с тихим плеском набегали на берег волны…

Вокруг царили покой и умиротворение — но на груди орка, ухмыляясь, злобным осьминогом сидела колючая, хваткая и многорукая Боль. Стоило Гэджу пошевелиться, как она обвивала его с головы до ног длинными щупальцами, всеохватывающими и жгучими, точно крапива, запускала коготки в каждую косточку, прощупывала каждую жилку — жадная и въедливая, как всякий паразит, высасывающий из жертвы жизненные силы.

Гэдж застонал. Он был слишком разбит и обессилен, чтобы вырваться из цепких лап этого прожорливого чудовища.

— Несчастный ты мой звереныш… Ну и досталось тебе…

Чья-то прохладная ладонь легла на лоб. Голос…

Знакомый голос. Глубокий, звучный, исполненный мягкого ласкового спокойствия… где Гэдж мог его слышать? Орк вновь погружался в забытье, плыл в океане горячечного марева, блуждал в бреду по бесконечному коридору, по каким-то сырым подвалам, выходил из тьмы к свету и возвращался обратно во тьму… и мерцали вокруг горящие факелы, и плясали язычки огня, и прыгали по стенам желтоватые блики… и окружали Гэджа чьи-то злобные рожи… и холод… и темнота… и ночь…

Наконец пришёл рассвет.

Гэдж дрожал, как котенок. Веки его были тяжелы, точно куски сырой глины, и он разлепил их с трудом; перед глазами все двоилось, троилось, неторопливо кружилось, покачиваясь, точно после чарки доброй крыжовенной браги.

Он вовсе не прохлаждался на вольном солнечном берегу реки и не бродил по зловещим подземельям — а лежал на широкой низкой лавке в какой-то душной комнатёнке, слабый и взмокший, укрытый теплым одеялом. Пахло дымом, пшенной кашей, сухими травами… Над головой Гэджа нависал темный каменный потолок, стены комнатки — тоже темные и каменные — были обшитыми деревянными панелями, темный каменный пол тускло посверкивал, вытертый до блеска. Закуток отделялся от остального помещения простенькой занавесью, но сейчас занавесь была наполовину отдернута, и Гэдж мог видеть притулившуюся неподалеку кирпичную печурку: на ней что-то кипело, уютно побулькивая, рядом на полу высилась горка поленьев и щепы. Многочисленные полки, шкафчики и длинные столы, стоявшие вдоль стен, были заставлены несметным количеством всевозможной утвари: склянок, сосудов, жестянок, бутылей, плошек, посудин и прочих ёмкостей, а вот с потолка свисала разве что косичка лука, да кастрюля с пробитым днищем, да какое-то сохнущее над печуркой шмотье, да связки высушенных кореньев и трав, от терпкого пряного аромата которых, наполняющего каморку, щекотало в носу.