Некоторое время он стоял, глядя на простертого на камнях волшебника, глотая вставший поперек горла ком. Потом воткнул факел в шандал и, двигаясь, точно во сне, заставил себя склониться над бесчувственным магом.

— Гэндальф! Я… вернулся… Ты меня слышишь?

Волшебник не отвечал, равнодушно смотрел сквозь Гэджа безучастными, воспаленными, остановившимися глазами. Рука его была безжизненна и холодна, как лед. Неужели я опоздал? — в тоскливом ужасе спросил себя Гэдж. И зря отверг предложение Радбуга, зря упустил возможность спастись, зря своротил Рыжему нос, зря блуждал по этим проклятым, набитым мрачными тайнами подземельям…

От волнения он никак не мог нащупать пульс у волшебника на запястье.

Слабое биение жизни то появлялось, то исчезало… или Гэджу это просто казалось? Мерещилось в наплыве глупой надежды? Или пальцы его потеряли чувствительность? Или он был слишком неумел, слишком взвинчен и слишком напуган, чтобы собраться с духом и наконец принять неизбежное?

— Ну же… — прошептал он. — Ну же, очнись!

Гэндальф не слышал.

Гэдж в отчаянии схватил волшебника за грудки и затряс его, точно соломенный тюфяк. Ударил его ладонью по щеке — раз, и другой… Дрожащими пальцами вынул из сумки флягу с водой, зубами вытянул пробку и плеснул содержимое фляги Гэндальфу в лицо — зло, исступленно, так, что струйки воды потекли по всклокоченной гэндальфской бороде и тяжело зака́пали на пол.

— Очнись! Да очнись же, ну! Сейчас же! Я знаю, что ты жив!.. Я знаю!

Он готов был зарыдать от ужаса и отчаяния. Он больше не мог, никак не мог оставаться здесь совершенно один.

Гэндальф вздрогнул всем телом и сделал судорожный вдох.

Гэдж замер. Сердце его пропустило один удар.

Веки мага слабо затрепетали. Он медленно приходил в себя, выплывая из глубин забытья, как со дна глубокого омута; глаза его наконец ожили, в них замерцал слабый огонек и мелькнуло что-то настоящее и более-менее осмысленное. Но, по-видимому, от Гэндальфа требовалось немало усилий, чтобы в полной мере осознать, что происходит вокруг… Несколько раз он трудно, прерывисто вздохнул, потом что-то тихо пробормотал, но так невнятно и едва слышно, что Гэдж вынужден был наклониться к нему, чтобы разобрать слова.

— Что… кто… Кто здесь? — шептал волшебник; взгляд его, слегка диковатый, полубезумный, затуманенный болью, потерянно блуждал по келье, ничего как будто не замечая и ни на чем не задерживаясь, словно не находя достаточно надежную точку опоры. Наконец остановился на Гэдже. — К-кто…

— Это я, — сказал Гэдж, сердце его готово было выскочить из груди. — Я. Гэдж. Ну, тот глупый орк, твой спутник… помнишь? Ты что, меня не узнаешь?

Он поймал себя на том, что стоит на коленях, крепко стиснув руки в кулаки, и когти — теперь он их не подпиливал — глубоко вонзились ему в ладони. Что, спросил он себя, если волшебник действительно ничего не помнит? Что, если, не выдержав пыток, несчастный старик и вовсе повредился в уме?!

— Гэдж, — пробормотал Гэндальф. — Гэдж. Гэдж. — Он закрыл глаза. Губы его задрожали: он вновь и вновь лихорадочно повторял это имя, твердил, словно странную магическую формулу… произносил её сосредоточенно и с усилием, точно это немудрящее заклинание необъяснимым образом позволяло ему вырваться из-под власти тьмы и вернуться обратно, к свету, к жизни, оставшейся где-то там, в недавнем прошлом, на солнечном берегу Андуина. — Н-не… может быть. — Он повернул голову и посмотрел на Гэджа, недоверчиво щурясь, точно не был уверен, не призрак ли перед ним, не видение, не бесплотный морок. — Откуда… Что ты… здесь делаешь?

— Оттуда. А ты сам-то как думаешь? — грубовато ответил Гэдж; внутри него все тряслось не то от облегчения, не то от тревоги, не то от пережитого ужаса. — Это Шмыр, стервец, завел тебя в Башню, да? Вот мразь… Знал бы я, что все этим закончится, еще в Росгобеле выбил бы ему второй глаз!

— Шмыр, — прошептал Гэндальф. На лице его выразилось страдание. — Да. Да. — Секунду-другую помолчав, он судорожно, словно бы через силу глотнул. Вновь перевел взгляд на орка. — Шмыр, он… ты был прав… я не должен был… ему доверять. — Он стиснул зубы и как-то деревянно застыл, перемогая приступ боли. Попытался криво улыбнуться: — Но ты-то… Ты, Гэдж… Ты-то как сюда попал?

— По глупости, — проворчал Гэдж. Ему не хотелось об этом говорить. По крайней мере, не сейчас.

Он вдруг прислушался к себе и понял, что злится на мага — на его слабость, беспомощность, на дрожащие руки и рваный надтреснутый голос. Не таким он привык видеть Гэндальфа, совершенно не таким, и разглядеть сейчас в этом изломанном, перемолотом, вышвырнутом в застенок истерзанном старике былого решительного и самоуверенного волшебника было поистине делом нелегким…

Гэндальф молчал — он вновь смотрел в стену, как будто позабыв о присутствии собеседника, пребывая на тонкой грани между действительностью и бредом, между явью и забытьем. Разум его блуждал путями дальними, окольными и таинственными, неведомыми для Гэджа.

— Он здесь.

— Кто? Шмыр?

— Нет. Он. Враг. Здесь, в Дол Гулдуре.

— Чей враг? — тупо спросил Гэдж. Гэндальф устало прикрыл глаза — ему было слишком трудно говорить, чтобы объяснять Гэджу вещи, которые, по-видимому, и без того были всем отлично известны.

— Его имя… Саурон, — волшебник прерывисто, тяжело дышал. Он по-прежнему не открывал глаз, но ладонь его неуверенно нащупала руку орка, слабо сжала его холодные напряжённые пальцы. — Гэдж… Тебе нужно вернуться… в Росгобел. И сказать… предупредить… что Саурон — здесь. Он вновь воплотился.

— Э-э… правда? — пробормотал Гэдж. Ему казалось, что Гэндальф бредит.

— Д-да… — волшебник коротко застонал. — Правда…

— И для тебя это важно?

— Важно… не только… для меня…

— Мы вместе вернемся, Гэндальф, — прохрипел Гэдж, и в глазах его странно, жгуче защипало, будто кто-то бросил в них горсть горячего песка. — Вместе. Вернемся.

Впрочем, он и сам с трудом в это верил.

Чуть дальше по коридору нашлась небольшая комнатка — видимо, бывшая караулка. По крайней мере, здесь было не так неприютно, как в темничных застенках, имелись широкие, пусть и слегка осклизлые от сырости лавки вдоль стен и массивный деревянный стол, стоявший у дальней стены, покрытый жирными пятнами и застывшими потеками воска. Кроме того, комнатка закрывалась тяжелой, окованной железом дверью, которая, хоть и была слегка перекошенной, но все же могла послужить преградой для рыщущих по пещерам голодных крыс.

На случай, если в подземелье вновь явится Каграт или кто-нибудь другой, еще менее чаянный и желанный, Гэдж решил укрыть волшебника там.

Он боялся, что вообще не сможет Гэндальфа поднять, но волшебник, худой и словно бы истаявший, оказался на удивление легким, высохшим, как пресловутая щепка — и Гэдж перенес его в караулку без особых усилий. Уложил на расстеленное на лавке одеяло, подсунул под голову свернутое в тючок тряпье, смазал раны и жуткие рубцы на теле мага снадобьем из немейника… Он не представлял, что он еще может сделать и чем помочь, есть ли у старика какие-то внутренние повреждения, и если есть — как их обнаружить и исцелить. Впрочем, то, что волшебник не умер на месте от всех этих неуклюжих гэджевских забот и хлопот, внушало некоторую надежду. Он то терял сознание и вновь начинал что-то бессвязно бормотать в полузабытьи, то вновь приходил в себя, и тогда взгляд его, устремленный на Гэджа из-под полуприкрытых век, становился напряжённым и как будто виноватым, исполненным горького и неясного сожаления.

— Извини. Я тебя пугаю, Гэдж?

— Я просто, ну… не ожидал тебя увидеть, — честно признался Гэдж, — таким.

— Каким? Как раздавленная жерновами тряпичная кукла? — Гэндальф явно силился улыбнуться, но ему это никак не удавалось. — Не тревожься, запас прочности у меня побольше, чем у обычного человека… Что это за мазь?

— Немейник, — Гэдж замялся. — Радагаст ею… барсуков лечит.