— А ты что?

— Послала его куда подальше.

Тишина. Лена и Полина переглядываются. Затем обе снова смотрят на меня. Я окончательно высвобождаюсь из объятий Шиго и встаю перед своими лучшими подругами, сложив руки на груди и ожидая, что же они скажут.

— Это хорошо, ведь да? — осторожно, неуверенно уточняет Лена. — Я киваю. — Тогда я очень тобой горжусь, — заключает она, улыбаясь.

Полина, стоящая ближе, треплет меня по плечу.

— Мы все гордимся, — говорит.

Что-то позабыла я. Глубоко заблуждалась.

У меня есть семья. Я сама её выбрала.

А она, в свою очередь, приняла меня такой, какая я есть.

Шиго держит меня за руку, переплетая пальцы. Её кожа очень горячая, но мне всё равно холодно, потому что я забыла в штабе куртку и стою в одной толстовке. Смотрю на Шиго, пока она наблюдает за приготовлениями Марса и других ребят. В её алых глазах отражаются редкие вспышки зажигалок и лампочки уличных фонарей, и это самое красивое зрелище в моей жизни.

Привстаю на носочки, тянусь и целую Шиго в скулу. Она поворачивается, позволяя мне украсть поцелуй и с губ.

— Пожалуйста, — говорю я. — Больше никогда не позволяй мне себя бросить.

Можно было бы добавить, что она, пожалуй, единственное хорошее, что мне светит в жизни, но это, кажется, и так очевидно. Один раз я уже сказала, что люблю её, но хватит ли у меня смелости это повторить — не знаю.

Надеюсь, Шиго умеет читать между строк.

— Ты найдёшь меня всё равно, — произносит Шиго, отводя взгляд. — Как и всегда.

О, да. Чертовски верное замечание.

— Сейчас та-а-ак рванёт! — восторженно восклицает Рэм, устанавливая в снегу очередной фейерверк.

Он ни чуть не изменился. Всё такой же бескорыстно добрый, сияющий своей белозубой улыбкой умный увалень. Между ним и Лизой даже без участия Славы что-то закручивается. Иначе зачем она сейчас пришла, если могла не принимать приглашение? Иначе зачем помогает Рэму, подавая фейерверки из коробки, если бы могла стоять в стороне, как и все остальные?

Ближе всех от нас с Шиго топчутся Слава с Беном. Или Бен со Славой, я их уже не понимаю. Ну, кроме одного: Бен влюблён. Хоть он доверил мне этот свой маленький секрет, его самого с потрохами выдают его глаза, его движения и эти скованные, смущённые улыбки.

Я искренне рада за Бена, и нет никаких «но с другой стороны», потому что мой старый товарищ уже знает, как больно лечить разбитое сердце, и не позволит себе обжечься на этом дважды.

— Поджигай!

Щелчки зажигалок. Хруст снега, когда парни отбегают прочь.

Хлопки. Много, и такие громкие, что в ушах звенит. Слава вздрагивает, но когда глядит на яркие переливы в небе, на её губах расцветает улыбка.

Первый месяц обучения, если не первая неделя: как отличить звук фейерверка от выстрела? Последний не оставляет после себя никакого эха.

Вот же и балда ты, Нинка. Параноик.

— С Рождеством! — весело кричит Марсель, подбрасывая в воздух свои варежки.

— Мы по маме евреи, — это говорит Виола.

Она встаёт рядом с Рэмом и говорит «мы». Это, может, и ничего не значит, но мне становится тепло и радостно за них.

— А я атеистка, — говорит Лия.

Они с Полиной принесли из штаба кастрюли с маринованным мясом и добавили их к остальной еде на импровизированном пикнике, где всё пластиковое: стол, стулья и посуда, но всё равно чертовски уютно.

Когда Лия подходит к Славе, они улыбаются друг другу.

— Это не важно, — громко заявляет Марсель. — Бог всё равно всех любит.

По толпе пробегает шум: кто-то возмущается, кто-то протестует, а кто-то откровенно смеётся над бедным парнем. И только Слава делает неуклюжий шаг назад, разворачивается на пятках. Я, стоящая чуть позади, оказываюсь преграждающей её путь.

— Кирилл так говорил, — произносит она грустно.

Шиго вопросительно косится на меня в ожидании пояснений. Видать, и Слава это замечает, потому что сразу говорит:

— Мой лучший друг умер, и я по нему скучаю.

— О, — протягивает Шиго. — Сочувствую.

— Это нормально, — уверяю. — Грустить по Кириллу.

— Знаю, просто… думала, что уже не будет так больно.

Я вспоминаю сегодняшний разговор с папой. Похоже, не всем нашим ожиданиям суждено было сбыться.

— Мы прикроем тебя перед остальными, если ты хочешь уйти и побыть одной, — заверяю Славу.

Но та отрицательно качает головой.

— Нет. После всего произошедшего, если я что-то и поняла, так это то, что никто не должен справляться со своими трудностями один.

— Слава права, — соглашается Шиго. Но смотрит на меня, будто знает больше, чем я говорю. И чуть крепче сжимает мою ладонь. — Для этого и нужна семья.

Раздаётся самый громкий взрыв. Мы все переводим взгляд на небо, освещаемое дождём из падающих в разные стороны жёлтых, красных и оранжевых звёзд. Я щурюсь от ослепляющих искр, вжимаю голову в плечи из-за пробирающего до костей холода.

Это не кончится хорошо. Завтра утром я наверняка проснусь простуженной.

Но по крайней мере я точно знаю, что в этом городе обязательно найдётся тот, кто принесёт мне в постель горячий чай с лимоном и скажет, что я хорошо выгляжу, даже если из-за высокой температуры мне придётся три дня не мыться.

Ведь, как сказала Шиго, для этого и нужна семья.

Мне просто повезло, что смерть Кирилла выпала именно на тот период для стражей, когда были дела гораздо важнее, чем размышление о морали, законах и о том, что хоронить первостепенного врага человека в этом времени рядом с его возможными жертвами — как минимум неправильно. И пока стражей кремировали без последующей отправки их праха в силовое поле, временно пряча урны в склепе, мне удалось выбить для Кирилла место под землёй: крошечный кусочек на окраине кладбища, со стороны которого прилегающая к нему церковь видна небольшим холмиком на горизонте.

Никаких надгробий, никаких крестов — условие этой самой церкви, отказавшейся отпевать Кирилла, причисляя его к тем, кто этого не достоин. Не то, чтобы это было важно для меня как для человека, и вовсе далёкого от религии, но мне так хотелось сделать что-то особенное для Кирилла, пусть и посмертно, что в итоге Дмитрию, после всех моих стенаний, всё-таки удалось уговорить батюшку на небольшую металлическую табличку.

«От любящих друзей, — гласит она. — Мы никогда тебя не забудем».

Я хотела прийти сюда одна, но не хватило духу. Поэтому Даня стоит со мной рядом. До этого он отлучался к могиле их тёти, позволяя мне немного побыть наедине с Кириллом, а сейчас вернулся и топчется по правую руку. Молчит. Только шарф иногда поправляет, натягивая его край выше на кончик носа.

— Призму починили, а вместе с ней восстановили и силовое поле, — бубнит Даня в ткань шарфа. — Сегодня всех умерших стражей наконец сделают Спящими.

— И дядю Валю?

— Ага.

Я перехватываю трость левой рукой, правой беру за руку Даню. Она у него в шерстяной варежке, а моя — голая. Поэтому кожу на пальцах так неприятно колет.

— Как это проходит?

— Обычно те, кто хотят проститься с умершими, вместе с кем-то из Совета поднимаются на крышу штаба, где проводится ритуал присоединения праха к силовому полю. Но умерших в этот раз столько, что, боюсь, всей крыши не хватит, чтобы собрать всех горюющих. Поэтому дядя Дима предложил распределить прощания в течение дня.

— Во сколько наше?

— В шесть.

— Хорошо.

Мои пальцы крючками цепляются за шерстяную ткань. В ответ в ладони Дани ни одна мышца не дёргается.

— Знаешь, что самое обидное? — начинает он с надрывом, и я мысленно готовлюсь поддержать его, какими бы гневными, абсурдными или странными не показались мне его слова. — Папа оставил Ване подарок. Часы, о которых он так мечтал. А я… мне — ничего. Совсем. Они с мамой в голос, перебивая друг друга, всю мою жизнь твердили мне, что я — его копия. Папин сын. Удивительное сходство во всём, начиная от привычки кусать щёки с внутренней стороны и до фанатичной любви к крыжовнику. — Даня улыбается. Даже сбоку вижу — нехорошая улыбка. — Папин сын, — повторяет он ядовито. — А толку? Несправедливо…