Странно. Откуда это взялось в моей голове?

— А это, кстати, отличный вариант, — говорит Слава. Кладёт железку обратно на место. — Спасибо.

— Рад помочь.

Оставшуюся работу я проделываю молча. И Слава тоже ничего не произносит. Но я чувствую, а потому уверен, что ей есть, что сказать.

Просто, видимо, ещё не время.

Когда минут через десять я заканчиваю с тростью и протягиваю её Славе, она благодарит меня коротким «спасибо» и почти уходит.

Почти — потому что у самого порога вдруг разворачивается, возвращается и крепко меня обнимает.

— Ты такой сильный и словно пуленепробиваемый, — шепчет она куда-то мне в ключицу. — Иногда я даже забываю, через что ты прошёл.

После этих слов всё, что я могу сделать — это чуть крепче сжать её в своих объятьях.

Потому что если открою рот — сломаюсь. А подрывать Славину веру в меня мне хочется меньше всего на свете.

Возвращаясь домой ближе к полуночи, я застаю Даню сидящим в коридоре на обувном пуфике. Он почти спит. Точнее, явно клюёт носом. И всё же спать не идёт, ждёт кого-то: либо меня, либо маму — больше некого.

— Наконец! — восклицает Даня, когда я закрываю за собой дверь.

Ну, как восклицает. Бормочет что-то шёпотом. Значит, мама дома. Наверное, спит.

— Ты чего в часового играешь? — спрашиваю я, разуваясь.

— Да так…

Даня мнётся. У него явно есть ко мне какое-то дело.

— Ну?

— Мама, — Даня кивает себе за спину да дверь в родительскую комнату. — Сама не своя. Я не могу уснуть, если знаю, что она мается.

Вешаю куртку на крючок. Шарф, который мне, объективно говоря, не нужен, бросаю на пуф, где пару мгновений назад сидел Даня.

— Так а от меня ты чего хочешь? — спрашиваю я.

— Помощи.

Хватает меня за руку, не давая свернуть в кухню или туалет. Тянет к приоткрытой двери. Мы не заглядываем внутрь, но я легко представляю картину, которая там скрывается. Ничего весёлого, уж точно.

Переглядываемся. Даня кивает, я пожимаю плечами и дёргаю головой, потому что понятия не имею, чего он от меня хочет. Так я ещё и сказать ничего не успеваю, когда Даня проскальзывает в комнату, оставляя меня в коридоре совсем одного.

Я замираю. Напрягаюсь, как натянутая до предела струна. И прислушиваюсь.

— Чего делаешь? — спрашивает Даня.

— Да вот, — мама шмыгает носом.

И тишина. Наверное, что-то показывает.

— Я тоже по нему скучаю, — произносит Даня.

Видимо, что-то, связанное с папой.

— Вань, может, тоже зайдёшь? — зовёт мама. У меня по спине бегут мурашки. — Ты слишком громко сопишь.

Приходится выйти из тени. Открыть дверь, пройти в родительскую спальню. Сразу сканирую комнату. На прикроватной тумбочке стоит начатая бутылка виски. Мама с Даней сидят у изголовья кровати. На коленях у первой лежит альбом для фотографий.

Меня душит. Снова. Почему мы никогда не проветриваем квартиру?

— Иди, — мама хлопает по свободному месту с противоположной от Дани стороны. — Иди сюда.

Все эти объятия и совместные причитания — не моё. Я вообще не любитель прикосновений. Но мама и Даня — моя семья. Точнее то, что от неё осталось. Отказать им было бы преступлением.

Поэтому я забираюсь на кровать. Стоит только оказаться у мамы под боком, как она обнимает меня за шею.

— Смотрите, что я нашёл в кабинете папы, — я вытягиваю правую руку вперёд, засучиваю рукава толстовки.

Мама видит часы, и её лицо моментальной молнией прорезает чистое благоговение перед знакомой вещью. Дрожащими пальцами она касается циферблата. Улыбается.

— Я вспомнила, — тихо произносит она. — Вспомнила! Валя готовил тебе подарок на Новый год. Ты ведь так хотел эти часы, так просил! Но откуда ты узнал?

— Дмитрий передал. Ему показалось это важным.

— Так и есть, — кивает мама. — Так и было.

Она ещё несколько мгновений вертит моё запястье, стеклянным взглядом всматриваясь в светлые цифры на чёрно-коричневом фоне. Затем позволяет мне забрать руку обратно, но я ещё долго чувствую на коже её до странности горячие прикосновения.

Моё тепловое восприятие изменилось с тех пор, как я стал оборотнем. Сродни запаху и атмосферному давлению, оно служит мне сигналом к необходимости акцентировать внимание на субъекте рядом.

— Я подумала, может нам завести собаку? — спрашивает мама. Альбом она уже не смотрит, только ломает уголок открытой страницы. — Ваш папа всегда хотел ретривера и лабрадора.

— О! — радостно восклицает Даня. — Давайте!

Теперь они с мамой оба выжидающе смотрят на меня. Я произношу, не меняю каменного выражения лица:

— Отцу лучше самому восстать из мёртвых и гулять с ней, потому что я этим заниматься не собираюсь.

Мама не реагирует на мои слова. Даня замирает, напрягается, белеет и, вижу, хочет что-то сказать, раздувая ноздри, но в итоге то ли слов не находит, то ли считает, что большим для меня наказанием будет именно его многозначительное молчание. Даню разрывает. Мама же лишь грустно улыбается. Она знает истинную причину такого моего поведения.

Я грублю, потому что мне больно, а не потому, что мне всё равно. И мама прекрасно об этом осведомлена.

А ещё я очень устал.

Папа говорил, нет ничего хуже подростка, вынужденно ставшего взрослым в ранние восемнадцать. Я же и вовсе чувствую себя стариком.

— Может, я и буду гулять, но точно не по утрам, — на выдохе сообщаю я. — Вечером.

— Утро я беру на себя, — подключается Даня. — Всё равно встаю всегда раньше всех.

— Вам не обязательно, — говорит мама. — Если мы действительно пойдём на это, можно сделать график.

— Как скажешь, — раньше, чем я возмущаюсь, мол, даже если в графике будет написано, что я должен вставать утром, я не встану, произносит Даня. — Хорошая идея, мам. Правда.

Сглаживать углы в семье всегда было папиной заботой. Но вот папы не стало, и, ожидаемо для всех, кроме, пожалуй, его самого, на место отца встаёт Даня.

И я вновь остаюсь единственным, кто видит нашего миротворца, нашего чуткого и понимающего парня, наш клей, скрепляющий вместе части маленькой ячейки, давшей трещину, настоящим.

Таким же был и папа. До конца стоящим, крепко сжимающим зубы. Обладающим безграничным терпением к другим и совершенно не жалеющим себя.

— Могу я признаться вам кое в чём? — спрашивает мама.

— Разумеется, — за двоих отвечает Даня.

— Я не знаю, как жить дальше в мире, где нет его.

Мама — защитница. Была ей столько, сколько я себя помню, и ещё несколько лет до моего появления. Защитники должны быть бесстрашными. Нет. Обязаны. Так диктуют правила. Они же заставляют хранителей до глубокой ночи корпеть над книгами, а миротворцев — пресмыкаться перед потенциальными союзниками.

Правила, правила, правила. Вся жизнь стражей основана на правилах и законах, которые я хоть и уважаю из личных побуждений, но уже едва ли дам точный ответ, если меня вдруг спросят, связаны ли эти самые побуждения с клятвой, которую я принёс, и обещаниями, которыми я связал себе руки, или это и правда лишь моя слепая инициатива?

Я утыкаюсь носом куда-то маме в бок. Она принимается вырисовывать пальцем чудные узоры на моём плече и, кажется, что-то напевать себе под нос. По другую от мамы сторону Даня ворочается, пытаясь найти удобное положение. Я прикрываю глаза. Усталость берёт своё, я теряю бдительность и, кажется, хоть и немного, по крупицам, но рассудок.

Всё, чего мне хочется — это вновь стать маленьким мальчиком, безопасность которого всецело является родительской заботой. Но всё, что я получаю — это мир в огне, мир в агонии, мир, который ждёт, что его спасут такие, как я.

Маленькие мальчики и маленькие девочки неестественно быстро повзрослели. Поэтому всё, на что они могут надеяться — это ускользающая сквозь пальцы возможность израненного мира приберечь свои проблемы до завтра.

Ведь сегодня те, кто пытаются их решить, слишком сильно устали.