Я был единственным из нас, кто действительно помнил ее. Мне было шесть, когда ее убили. Калабрези вломились в один из наших домов в городе, пока папа был в отъезде. Наш брат Анджело слег с лихорадкой, и она послала меня, Энцо и Фрэнки остаться с нашей Нонной, чтобы мы не подхватили болезнь. Это была единственная причина, по которой мы трое остались живы.

Калабрези пришли к нам в ту ночь и сожгли дом дотла вместе с ними двумя внутри. Я потерял маму и ближайшего брата за одну ночь. И наш папа уже никогда не был прежним. Анджело было четыре года, когда он умер. Энцо было два года, а Фрэнки совсем малыш.

Никто из них этого не помнил, но они определенно чувствовали дыру, оставленную в нашем доме людьми, которых вырвали из него.

После этого нас воспитывали разные няни, и мы превратились в хладнокровных людей из-за ярости и потери, которые наш отец пережил в тот день.

Вот почему мы так упорно сражаемся, чтобы вырвать этот город из когтей Калабрези. И почему я никогда не прекращу сражаться, пока Джузеппе Калабрези не будет лежать мертвым у моих ног.

Прежде чем заняться делами, я вытащил из кармана телефон и включил музыку из динамиков, разбросанных по всему дому, прибавив громкость, чтобы убедиться, что наш новый гость ее услышит.

Руперт Холмс спел «Побег» («Песня о пина коладе»), и я улыбнулся, сбросил кожаную куртку, позволив ей упасть на пол, и закрыл глаза, запрокинул голову к потолку и начал танцевать. Я орал слова во все горло, стягивая свою окровавленную белую футболку, и мои братья закатили глаза.

Слоан оставила мне след с идеальным кровавым узором от зубов на моем указательном пальце, и я нарисовал две кровавые линии на своих щеках, как воин, направляющийся в бой.

— Это начало чего-то великого, — крикнул я сквозь музыку. — Разве ты не чувствуешь это, брателли?

— Я чувствую, как моя рука все еще заливает кровью диван, — прорычал Энцо, надувшись, как маленькая сучка.

Я драматично вздохнул, убавляя громкость, Фрэнки сжалился надо мной и пропел припев прежде, чем я успел полностью выключить музыку. Я присоединился к нему с широкой улыбкой, и к последней строчке Энцо тоже пел. Мы могли быть кучей сумасшедших ублюдков, но так получилось, что мы были лучшими людьми, которых я знал.

Когда песня закончилась, я выключил музыку и двинулся через широкое открытое пространство, опустившись на одно колено перед шкафами, встроенными в обшитую деревянными панелями стену сбоку от комнаты.

Я выхватил аптечку и бросил ее на кушетку рядом с Энцо, подходя к нему.

— Там все еще есть пуля или она прошла насквозь? — спросил я, хватая деревянный стул, стоявший рядом с маленьким столиком в углу.

— Прошла. Но у меня будет гребаный шрам прямо на чернилах, — проворчал он, стягивая испорченную рубашку, которой останавливал поток крови, чтобы дать мне взглянуть на повреждения.

Конечно же, пуля пробила одну из татуировок на его бицепсе, у воющего волка, сидевшего там, теперь не было уха и половины глаза.

— Теперь у твоего волка тоже боевой шрам, — пошутил я, открывая аптечку и хватая бутылку с антисептиком.

— Гребаная Калабрези, — прорычал Энцо, усаживаясь на стуле так, чтобы я мог смазать рану сильно пахнущей жидкостью.

— Что ж, мы отплатили им за это, забрав маленькую принцессу, — мрачно прорычал я.

— Можешь представить себе лицо Джузеппе прямо сейчас? — с энтузиазмом спросил Фрэнки позади меня. — Бьюсь об заклад, он весь красный и злой, как большой чертов свекольный ублюдок.

Я фыркнул, схватив Энцо за локоть и повернув его руку, чтобы посмотреть на выходное отверстие. Если он думал, что волку не повезло с отсутствующим ухом, то он наложит кирпичей, когда увидит, что пуля испортила череп на тыльной стороне его руки. Эта чертова штука теперь была не чем иным, как нижней челюстью.

— Похоже, здесь кто-то боролся с зомби-апокалипсисом, — пошутил я, обрабатывая рану антисептиком.

— Во имя любви к Христу!

Энцо выругался, выворачивая руку, чтобы попытаться взглянуть на нее, а затем зашипел от боли, потянув за рану. — Что они сделали с Изабеллой?

— Изабелла потеряла половину головы. Но ее улыбка такая же красивая, как всегда, — поддразнил я. У Энцо были имена для всех его татуировок, и иногда у меня складывалось впечатление, что они были его лучшими друзьями во всем мире.

— Ублюдок, — прорычал Энцо. — Я собираюсь вырезать в Карло Фабрини несколько новых собственных отверстий в отместку за это!

— Не забывай об этом, пока я тебя зашиваю, — ответила я, беря иголку с ниткой из набора рядом.

— Черт возьми, я выберу забвение, если ты собираешься колоть меня иглой, — сказал Энцо, вставая на ноги и направляясь через комнату к винному шкафу. Он схватил бутылку виски тридцатилетней выдержки, открутил крышку и бросил ее на пол.

— У нас здесь нет горничной, — раздраженно отругал его Фрэнки. — Так что подними это дерьмо.

— Отвали, — ответил Энцо, прежде чем приложить губы к горлышку бутылки и выпить больше половины содержимого.

Он швырнул бутылку на стол и вернулся ко мне, слегка шатаясь.

— Дай мне пять минут, прежде чем ты начнешь тыкать меня, фрателло, — пробормотал он, откидываясь на спинку дивана и протягивая мне руку, как будто я его чертова медсестра.

— Ты хочешь, чтобы я ударил тебя по яйцам, чтобы ты почувствовал другую боль, на которой можно сосредоточиться, пока я работаю? — Спросил я.

— Vai a farti fottere, — пробормотал он.

Перевод: Иди на хуй.

— Это благодарность тебе, — невозмутимо сказала я, прежде чем воткнуть иглу ему в кожу.

Энцо продолжал называть меня всеми ругательствами на свете на английском и итальянском языках, и я ухмылялся про себя, продолжая вышивать.

Фрэнки подкинул несколько больших поленьев в огонь и тепло наконец-то начало изгонять из комнаты леденящий холод зимы. Должно быть, в подвале чертовски холодно, и мысль об этом вызвала на моих губах жестокую улыбку.

— Итак, мы собираемся поговорить о слоне в комнате? — спросил Фрэнки, наливая себе бурбона и садясь в кресло рядом с нами. — Или, точнее, о невесте в подвале?

Я фыркнул, а Энцо вздрогнул, когда я слишком сильно вонзил в него иглу.

— Я уверен, что мы можем многое с ней сделать, — сказал я, не отрывая взгляда от раны Энцо. — А именно, выманить ее отца куда-нибудь, где он будет уязвим, чтобы мы могли закончить то, что планировали на сегодня.

— Думаешь, он любит ее настолько, чтобы рисковать собой ради нее? — с сомнением спросил Фрэнки.

— Какой отец не променял бы свою жизнь на жизнь своего ребенка?

— Наши не стали бы, — вставил Энцо немного невнятным голосом.

— Хорошо, — согласился я, хотя и не был полностью уверен, что это правда. Папе, возможно, нравилось, когда мы сражались в собственных битвах, и он никогда не отказывался от мысли подвергнуть нас опасности, но если бы нас взяли в заложники, я был почти уверен, что мы бы узнали, как сильно он любит нас. — Какой отец не стал бы рисковать собой ради дочери?

— Не знаю, — сказал Фрэнки, откидываясь на спинку стула и качая головой. — Ему может быть насрать на нее, но променять свою жизнь на ее? Нет, я не думаю. Джузеппе Калабрези не настолько самоотвержен. Никто не смог бы делать то, что сделал он, и ходить по городу с ослепительной улыбкой на лице без зазрения совести. Я предполагаю, что мы задели его гордость больше, чем его сердце, когда украли его маленькую Слоан.

Я проворчал, соглашаясь с этим, и закончил сшивать руку Энцо.

— Ну, даже если он не променяет себя, я уверен, что мы можем предъявить множество требований, на которые он согласится .

Фрэнки кивнул, и на его губах заплясала улыбка. — Наверное, мы его чертовски смущаем.

— Мы должны спуститься к девушке и отрезать палец, — хихикнул Энцо. — И отправить ему, чтобы знал, что мы серьезно.

— Черт, Энцо, мы этого не сделаем! — с отвращением выпалил Фрэнки.

— Ага, — согласился я, хлопая брата-идиота по уху. — Мы не можем ходить и отрезать пальцы, как кучка дикарей. По крайней мере, пока нам не придется…