— Хоть здесь догадались сделать механизм, — Терри выдохнул с облегчением, увидев, что над здоровенной металлической лоханью нависает мощная стальная рука с крюком. — М-магистры…

Он поставил рядом с лоханью тяжелое ведро с водой, ожидая новых распоряжений от опытного Рансу.

— Ну да, руками обминать тесто было бы затруднительно, — по тону Рансу невозможно было понять, издевается он или объясняет.

— Тебе не приходило в голову, что вы здесь просто теряете время? Можно сделать механизмы. Можно закупать хлеб в городе, но не-ет, — Терри постарался влить воду по стеночке, как велел Рансу, но руки дрожали от усталости так, что ему оставалось только изумляться, как он до сих пор не уронил ведро в лохань тестомеса. — Кто лучше полуживых студентов сделает хлеб… которого все равно не хватит до ужина.

— У тебя будет еще пятьдесят часов на то, чтобы подумать об этом, аристократ, — снисходительно отозвался Рансу, и Терри снова не понял, серьезен он или насмехается.

Высокое небо Акато-Риору безмятежно выслушивало проникновенную рассветную песню маленькой скромницы-красношейки. Заливистые пощелкивания и мелодичные трели подхватывали ветры и несли над красными черепичными крышами Верхнего города. Далекие белые облака ложились на цепочку мелких островов, к которым уходил курсом фордевинд трехмачтовый парусник. Искатель Эдо Римари провожал его взглядом, сидя за чайным столиком на террасе второго этажа. Рядом с чашкой лежал свежий выпуск «Королевского вестника», а в голове теснились строчки старой недописанной песни о летящих вдаль миражах, которые горазды кружить голову молодым парням, а только ступишь на палубу, сразу поймешь, почему лучше дома, хей-хо, турулилей.

— Сразу поймешь, почему лучше дома, хей-хо, турулилей, — невесело хмыкнул Эдо Римари и отхлебнул из стеклянной высокой чашки щедро сдобренный южными пряностями чай с коньяком.

Лет пятнадцать назад младший сын финансового советника со скандалом бросил Королевскую высшую школу, потому что случайный собутыльник в кабаке рассказал ему о своей частной сыскной конторе. Чужак, вдобавок урожденный горец, поначалу смотрел на чистокровного Древнего холодно, слова цедил через губу, но каждый следующий стакан знаменитого ледяного вина все больше распалял его и развязывал язык. В итоге они договорились до того, что молодой аристократ разрезал ладонь складным перочинным ножом, чтобы поклясться, что станет лучшим сыскарем, какого только видела эта хитрая горная лиса.

И не забыл о клятве и собутыльнике наутро, когда проснулся на садовой скамейке, укрытый пиджаком с чужого плеча. Еще бы забыть — безжалостно распластанная ладонь нарывала, болела. И ведь хватило же мозгов правую распанахать! Чтобы ходить потом с повязкой и на каждой лекции все отчетливее понимать, что настоящая жизнь — за стенами, где люди горца, который даже понятия не имеет о судебном праве Акато-Риору, ищут воров и контрабандистов. Рука заживала долго и трудно, и так же непросто оказалось сыну советника сменить юношеский слабый пух на крепкие перья.

— Лишь миражи ты увидишь и будешь мечтать что-то там о знойных красотках южного берега… Ха! Что я тогда понимал в красотках… — Эдо оборвал песню и поставил чашку на стол, а потом задумчиво добавил, глядя на парусник. — Что я тогда понимал в миражах…

Он надолго замолчал, погрузившись в размышления. Белые паруса растаяли в дымке, серая птичка замолчала и с легким шорохом вспорхнула в небо. Без ее песни утро потеряло свое очарование, и Эдо вдруг особенно остро почувствовал собственное одиночество.

Оставив недопитый чай на террасе, он вернулся в спальню. На разобранной постели в комке теплого одеяла спала молодая актриса в одной лишь шелковой сорочке. Серебристые волосы разметались на полуночного цвета наволочке. Светлые пушистые ресницы затрепетали: девушка открыла глаза, когда Эдо сел на кровать и указательным пальцем провел по щеке.

— Доброе утро, прекрасная незнакомка, — сказал он полушутя. Имя актрисы он и впрямь забыл, но зато прекрасно знал, какая семья изо всех сил пытается гордиться талантливой певицей, которая предпочла карьеру на театральных подмостках. Злые языки говорили, что Арво Риканен покупал дочери первые роли, но как бы там ни было, пела она неплохо.

— От прекрасного незнакомца слышу, — улыбнулась девушка. Припухшие розовые губы приковывали взгляд надежнее, чем кружева над интригующим треугольным вырезом.

— Я сражен в самое сердце, красавица. Мы совершенно точно были представлены друг другу после спектакля, — Эдо взял теплую ладонь, легонько сжал и поцеловал. Целовал бы и дальше, продвигаясь к предплечью, а следом к точеной шее, но актриса внезапно смутилась и забрала руку.

— Римари? — с досадной для амбициозного искателя неуверенностью выдохнула девушка.

— Так меня тоже называют, — не стал спорить Эдо.

Она серьезно посмотрела на него большими миндалевидными глазами. Королевская кровь была уже порядком разбавлена, но излишне вздернутый нос и мягкие очертания скул только добавляли очарования. Даже странно, что она сохранила шелковое серебро волос, если только не… красила, ну конечно!

— Вы искатель, верно? — с очаровательной риорской напевностью, по которой Эдо так тосковал на чужбине, уточнила актриса.

— Так меня называют гораздо чаще, госпожа Риканен, — безмятежно подтвердил Эдо, жмурясь как сытый кот и предпринимая новую попытку прикоснуться губами к атласной коже оголенного плеча.

— Вы напишете обо мне? — спросила она с той простодушной прямотой, которая так раздражала искателя. Он помолчал, мягко улыбаясь. Воспоминания о прошлом вечере настраивали на благодушный лад. Отчаянно не хотелось портить это последнее утро дома, наедине с девушкой своей крови. Когда еще он вернется из прожаренных южных городов, чтобы вновь встретиться с дочерью Арво Риканена?

— Напишу, прекрасная госпожа, — проникновенным голосом сказал он.

И тут произошло то, чего искатель не ожидал. Актриса вспыхнула, прижала ладони к заалевшим щекам и, чуть не плача, пролепетала виноватое:

— Простите, добрый господин, но мне пора.

Эдо обескураженно наблюдал за тем, как она сновала по комнате, собирая чулки, шуршащее вечернее платье и изящные туфельки с серебристыми пряжками. Спряталась за расписную бумажную ширму и уже оттуда попросила, чтобы для нее поймали извозчика. Эдо беззастенчиво разглядывал танец стройного силуэта на бумаге. Тонкие руки взмывали над ширмой — девушка надевала платье через голову.

— Я обидел вас чем-то? — вздохнул Эдо. Понять, что таки обидел, было просто, но без подсказки разгадать мятежное сердце юной артистки — отнюдь.

Она выглянула. На щеках алел неровный румянец.

— Н-нет, что вы, господин Римари. Очень приятно было… с вами познакомиться.

Эдо встал с постели и подошел к ширме. От створки к створке летели на закат черно-белые большие журавли с красными хохолками. Девичий стан прятался аккурат за ровным сплошным кругом ярко-красной туши.

— Я не хотел вас обидеть, — чистосердечно признал Эдо, старательно роясь в памяти, чтобы выудить из вороха несвежих вчерашних образов имя восходящей звезды театральной сцены. Ну же, ищейка ты драная, ее имя было на афише, неужели с концами память пропил? Красивое имя, ты еще приплел что-то невнятное про созвучие с родиной, Акато-Риору… Анита Риканен, точно!

Она вышла из-за ширмы, пряча намокшие глаза. Платье цвета темного серебра выгодно подчеркивало светлое серебро волос и гладкий атлас бледной кожи. Плотная тафта ложилась в острые складки и немного шуршала при каждом движении. Анита ладонями расправила юбку.

— А вы не могли бы… не писать ничего, совсем ничего не писать обо мне? Могли бы?

Эдо готов был рассмеяться — не над девушкой, а над собой. Простенькая головоломка наконец сложилась, и было даже неловко, что не распознал с первого же слова, какая жаба сидела в кувшине с молоком. О бедной девочке и без того распускали гадкие слухи, а тут вечер с искателем и следом похвалы в «Королевском вестнике» — она наверняка представила, что станут говорить завистливые товарки. Анита была еще слишком молода, чтобы распробовать сладкое послевкусие ядовитых сплетен.