Карьян сводил Терри к добродушному портному, который снял мерки и записал в толстую книгу. Восхитившись статной осанкой новичка, он выдал ему «свеженькую куртку, только что из-под машинки» и пообещал назавтра подготовить полноценный комплект форменной одежды. Объяснил, что стирать самому вещи не нужно, «упаси Создатель мои первоклассные шерстяные ткани от ваших экспериментальных веществ», а вместо этого их нужно сдавать в прачечную за углом.

После портного они отправились в местную равинтолу. Правда, по случаю Ярмарки она пустовала. Терри окинул взглядом пустые столы накрытые белыми скатертями.

— В городе лучше готовят, чем здесь? — он попытался пошутить, но Карьян в ответ даже не улыбнулся.

— Город есть город. Поживи тут хотя бы полгода и поймешь.

Терри нахохлился, как больной сыч. Его раны были невидимы взгляду, но еще слишком свежи.

— Город — та же тюрьма, только побольше. Если у тебя нет денег.

Карьян глянул искоса.

— Здесь ни у кого нет денег, — напомнил он.

Терри провел рукой по скатерти. Мало какие слова могли одновременно успокоить его и встревожить. Все его проблемы — от того, что матери понадобились чужие деньги. Много чужих денег. Не будь денег — не было бы проблем. Но как без них?

— А за чей счет банкет? — слабо улыбнулся он.

— Смотря чей. Пансион студентов оплачивает их семья. А те, кто работает, обязаны подтверждать квалификацию. Магистериум решает, насколько ты полезен. Насколько ты адекватно оцениваешь свои потребности.

— А если неадекватно?

— Понизят.

— Понизят мои потребности? — Терри не мог удержаться, чтобы не подразнить Карьяна. Для него была непривычна подобная отрывистая манера речи, выдающая простака. Аристократов учили говорить много и красиво — чтобы каждая реплика превращалась в монолог, который слушателям захотелось бы записать и заучить наизусть. Примерно так, как разговаривал Риттау.

Карьян на провокацию не поддался.

— Можно и так сказать, — уронил он и перестал отвечать на новые вопросы.

«Амират» значит «истина». А еще «белый», но не просто белый цвет, вроде побелки, это «бейши», а такой белый, когда смотришь на солнце. Или на храм. Или императора. Еще про слепых говорят, что их глаза видят истину. «Гёршеги амират».

Об этом Лассель рассказал судовой врач, когда вызвался осмотреть ее больные глаза. Он подтащил тяжелый стул близко к окну, усадил ее лицом к небольшому смотровому окошку и попросил снять темные очки и смотреть прямо на свет, сколько сможет, пока он ищет на дне ее глаз какие-то лишь лекарям понятные знаки. Лассель не могла смотреть на свет даже одной минуты. Предприняв несколько безуспешных попыток помочь ей справиться со светобоязнью, судовой врач рассказал ей о том, как имперцы понимают слово амират. Почему он ей это сказал? Почему именно этими словами?

— Это название города, — возразила Лассель, сев вполоборота, чтобы свет не мучал ее. — Амират — это город, не правда ли?

— Священный город, госпожа, — поправил лекарь, мужчина средних лет, по морскому обычаю отпустивший бороду и усы, хотя они не были настолько густыми, как у неразговорчивого хмурого капитана. Врач убрал увеличительное стекло в бархатный мешочек и сложил в футляр из черного дерева. — Любой имперец сказал бы вам, что Амират должен увидеть каждый перед встречей с Создателем.

— Увидеть Амират и умереть, — бледно улыбнулась Лассель. А может и не улыбнулась вовсе. Только попыталась. Улыбаться и шутить было не то чтобы слишком тяжело для нее, но она чувствовала неуверенность в том, что у нее получится.

— Да, так они тоже говорят, слово в слово.

Лассель надела темные очки и стало чуточку легче. Ей не хотелось видеть Амират ни в каком смысле.

— Я досадил вам? — суховато уточнил судовой врач, имени которого она никак не могла вспомнить. Вроде он представлялся, но лишь однажды, и настолько давно, что воскресить в памяти звучание его имени не представлялось возможным. Проще перечислить клички всех королевских гончих, которые брали первый приз за скорость с семьдесят первого по восемьдесят шестой. Какая досада, что невежливо переспрашивать имя человека, который оказывает тебе услуги!

Лассель посмотрела на него поверх темных очков и ничего не ответила. Ее лоб пересекла морщинка, будто она пыталась, но никак не могла вспомнить какую-то досадную мелочь.

— Прошу меня извинить, сударыня. Я должен вернуться к работе.

— Вы не подскажете, который час? — неуверенно спросила она. Это точно было не то, что она пыталась вспомнить, но ей до того хотелось задержать рядом этого смутно знакомого располагающего к себе человека, что она пошла на эту маленькую уловку. Почему-то ее тревожили мысли о том, что она не всегда знала, сколько сейчас времени. Словно что-то важное происходило по часам, и она рисковала пропустить нужную минуту.

Он достал из кармана часы с узнаваемым авторским знаком на крышке. Работа уважаемого мастера, но Лассель не могла вспомнить и его имени тоже. Многие имена растворились в морской воде…

— Полдень минул полчаса назад, сударыня. Я распоряжусь и скоро вам подадут обед. А уже к закату мы будем в порту Амират. Совсем немного осталось.

— Вот как? Это славно. Я жду сына к ужину, а здесь такая качка, что он точно будет недоволен. Приходится временами держать тарелки, чтобы не упали со стола. Это не очень удобно. — Она снова бледно улыбнулась, рассеянно глядя на свои руки в черных кружевных перчатках. Она не помнила, откуда у нее на среднем пальце взялась вызывающая дыра. Однако с ней была одна странность. Стоило ей присмотреться внимательнее, как дыра исчезала. А потом опять появлялась, если некоторое время смотреть на что-то другое. Если бы она догадалась спросить у врача, откуда у нее такие странные галлюцинации, тот ответил бы, что она не снимала эти тонкие перчатки много дней и ночей. Но разве она могла такое спросить и рискнуть вызвать его насмешку? Ведь очевидно же, что перчатки совершенно целые, если не отводить от них глаз. Ведь очевидно же?

Лассель задумчиво взглянула на лекаря, склонив голову к плечу. Ей казалось, что она уже много раз спрашивала про перчатки, но не могла вспомнить, насмехался ли он над ней из-за этого.

— Вы все еще ждете сына на ужин, сударыня? Несмотря на мои уверения, что он не придет?

— На этот раз придет. Он не приходит потому, что не выносит качку. Когда ему было шесть, его отец взял с собой на морскую прогулку и едва не утопил бедного мальчика. С тех пор он побаивается моря, и мы не можем его за это осуждать, — она посмотрела на врача настолько укоризненно, будто тот вслух усомнился в отваге ее сына, которого не знал, но о котором за время пути успел выяснить немало.

— Вы полагаете, только качка мешает ему навестить вас за ужином? — хмыкнул судовой врач, забыв о своем решении быть милосерднее к бедной помешанной. Тем более, что он и сам не знал, что в этой ситуации вернее называть милосердием — поддерживать разговор о сыне, который она с такой охотой заводит, или раз за разом опровергать все ее доводы одним простым и жестоким фактом: она его больше не увидит. Никогда.

— Он хотел поговорить со мной. Я это очень хорошо помню. Значит, он непременно придет на ужин, как только эта ужасная качка закончится, — убежденно ответила Лассель Риамен.

Лекарь кивнул, отказавшись от идеи продолжать бессмысленный спор.

— Не забудьте принять лекарство, сударыня. Его нужно принять прямо сейчас, до еды.

Морщинка между бровей разгладилась и Лассель посмотрела на врача с искренней признательностью. Ведь это именно то, о чем она усиленно пыталась вспомнить — лекарство. Ну конечно же! Как любезно с его стороны напомнить ей о приеме лекарства, а то ведь она стала ужасно рассеянной в последние дни. Как кстати пришлась эта морская прогулка. Ей давно следовало отдохнуть и отвлечься от мыслей о работе.

Мысли о работе причиняли боль, поэтому она всячески их избегала.