Если бы он не пришёл, всё длилось бы гораздо дольше. И для меня, наверное, было бы уже поздно.

Он поднял меч — и тысяча молний ударила в нечестивцев, посмевших заиграться в запретную магию. Он взялся руками за края толстой ткани мироздания — и свёл их вместе.

Бездна смотрела на мир его глазами, и в ней был один только лунный свет.

Колдовская вода взметнулась чёрной волной — и поникла. Хищная пустота подавилась ею, закашлялась и умолкла. Мигнул электрический свет, а лунный снова взялся за меч.

— Я ваша кара, — сказал он, и слова упали в каменные плиты приговором. — Я проклятие, пришедшее к тем, кто возомнил себя богами.

На бесконечные мгновения луна заслонила собой солнце. А когда чернота уступила место летнему полудню, их больше не было: ни Олты, ни Усекновителя.

— Что он такое? — деловито спросила Става у обнажённой золотой женщины.

Она усмехнулась высокомерно:

— Тебе ли не знать, Меленея?

— Сучка, — фыркнула Става.

И они обе засмеялись.

Есть люди, которые болтают и разевают поражённо рты; есть те, что кусают губы и смотрят, как заклинатели пытаются подступиться к гранитной пробке свежей гробницы; а есть и те, кто просто работает. В конце концов, что ей за дело до сумасшедших лунных? Все они не от мира сего, так чему удивляться, помог — да и ладно. Но теперь-то всех этих бессознательных придурков — неслыханная милость Усекновителя, оставить их в живых! — нужно аккуратно собрать в кучку, опознать и сфотографировать, а потом заполнить много-много бумаг, потому что клятые колдуны любят бумажки даже больше, чем хороший секс и пожрать. А, значит, у Ставы полным-полно дел, и можете вы все, бездельники, шевелиться немножко побыстрее?!

Ударная группа росомах уверенно обшаривала помещение, от пола до потолка, вглядываясь в углы и безжалостно вскрывая вентиляцию. По фрескам метались красные точки прицелов. Группа лис бесцеремонно раздевалась: вот одна фигура поплыла, сжалась и скользнула в коридоры рыжей стрелой; вот и другую будто скомкала чья-то безразличная рука, смяла в багровую кашу и вылепила из неё мохнатого зверя. Молоденькие полицейские протянулись вдоль стен нервной цепочкой, — понабрали, шипела на них Става, неучей по объявлению!

Чернокнижники собирались на ритуал довольно большой, но всё-таки камерной группой: их было никак не больше тридцати человек, и всех их здорово приложил Усекновитель. Если бы не он, была бы, наверное, страшная бойня: через тоннель Служба прорывалась силой, и в той битве кровь лилась с обеих сторон. Теперь же двое представителей Конклава тихо расспрашивали кого-то, а лунные все как один замерли перед фреской, изображающей небо, будто до глупых человеческих бед им вовсе не было никакого дела.

— Асджер Скованд, — рычала Става, потрясая своим блокнотом. Она была вся в чёрном, и маска смешливой девчонки слетела с неё и разбилась: теперь ей никак нельзя было бы дать меньше тридцати. — Матеуш Вржезе, Тибор Зене. Мне нужно имя убийцы и способ! Ну?!

Но никто не мог ответить ей ничего внятного, и Става, раздражённо дёрнув плечами, подсела к Ёши, подпирающему стену у гробницы.

— Достанут её, не тупи, — сказала Става. Наверное, именно так она понимала сердечную поддержку. — За полчаса невозможно сдохнуть от голода, даже если ну очень постараться! И может быть, хоть ты знаешь, кто убивал чернокнижников?

— Знаю, — безразлично отозвался Ёши. — Это совершенно очевидно.

— И кто же?

— Полагаю, это была Метте Морденкумп. Или, может быть, Ханне.

— Метте Морденкумп?!

Ёши пожал плечами.

— И что же, — Става почесала нос о тяжёлые наручи, в которых, кажется, пряталось оружие, — девчонка убивала людей, и об этом никто ничего не знал?

— По меньшей мере, должна была знать Керенберга Бишиг.

Если бы я была там и слышала это немыслимое обвинение, я возмутилась бы, конечно, и отстаивала честь порядочной колдуньи и собственной бабушки. Ну и что с того, что когда-то она и сама была Морденкумп? Те времена давно позади! Она отринула свою кровь, чтобы стать настоящей Бишиг, и после смерти она вернётся в наш Род.

Но я, кажется, не очень-то разбиралась тогда в людях. Потому что Ёши, как выяснилось позже, был прав.

Их было двое, сестричек Морденкумп: заводила-Метте, бойкая и громкая, и её тихая тень Ханне. Обе они были порядочные колдуньи, воспитанные в лучших традициях островов; в них обеих звучала сильная кровь старого Рода, не утратившего свой древний дар; и когда Хельге Морденкумп предложили выбрать, кто из внучек сможет создать для Рода новое будущее, она без всяких сомнений выбрала послушную Ханне, которая так любила старые сказки.

Они приехали в Огиц всей семьёй, в самом конце ноября, когда море сердилось седыми бурунами волн. Ханне говорила с Ветавербусом, читала стихи из третьей книги Кодекса и отзывалась о ритуале, как о высокой милости Тьмы, которая позволит ей стать бессмертной. Её мать всё время плакала, а Метте ходила мрачная и обиженная.

Морденкумпы никуда не выезжали, не посещали мероприятий и не приглашали к себе, отговорившись болезнью дочери. От этой болезни, должно быть, и должна была «умереть» бедная Ханне.

Но этого не случилось: когда наступило время церемонии, Ханне вдруг устроила безобразную истерику и сорвала ритуал.

Она рыдала и плакала, говорила плохие, недостойные слова, и её пытались сперва успокоить, потом — опоить, потом — учить быть порядочной колдуньей, но всё было зря: от молодого Вржезе, хранившего покой новорожденной реки, она отбивалась, как дикая кошка, а старику Тибору Зене впилась зубами в ладонь.

— Так в Роду Морденкумп воспитывают дочерей? — гневно бросил тогда кто-то из Маркелава.

Уязвлённый Мадс сказал много-много слов, которые нельзя произносить над священной колдовской водой, Хавье добавил своих, Жозефина смеялась, и тогда Мигель пообещал отдать ритуалу Лиру, потому что она, конечно же, настоящая колдунья, до самого истока Тьмы в своём сердце.

— Я бы не смогла, — покачает головой бабушка потом, много позже, когда будут суды и слушанья, а острова станут бурлить отголосками страшных сказок и мифа, который едва не стал реальностью. — Нет, нет. Я бы не смогла.

Я очень захочу ей поверить, но — почему-то — у меня никак не получится поверить до конца.

Что они чувствовали тогда, эти порядочные колдуны, приговорившие собственную дочь к смерти во имя будущего островов? Мадс скажет: гордость; а когда она провалилась и не справилась, опорочив честь Рода — пожирающий душу стыд. А Кирстен всё-таки разведётся с ним, и плещущееся в её голосе отчаяние будет звучать для меня эхом всего того, что говорила когда-то моя мама.

— Он колдун больше, чем человек, — скажет она, промакивая уголки глаз платком. — Я думала, что он прав, и что мы должны быть верны своему прошлому. Но что-то из того прошлого, право слово, устарело!.. И место ему в дальнем углу склепа.

Будет много неудобных, царапающих лёгкие подробностей, и обвинений, которые нельзя уже будет за давностью лет подтвердить, и грязи, которую не полагается выносить из Рода. После того заседания Ливи впервые за десять лет позвонит маме, и, конечно, она никогда не сможет простить её до конца, — но сковавший их мёртвый лёд всё-таки тронется.

Но пока до этого было ещё очень далеко, и Става, вытянув ноги поверх вычерченных белым ритуальных линий, подкинула в руке нож с выгравированной на рукояти лаской и вертела так и эдак: с чего бы было Ханне истерить? Вы же отбитые все, не так ли, — так что ей стоило быть отбитой до самого конца, и при чём тут убийства?

Ханне была тихой, домашней девочкой, и, пока взрослые взывали к её чести, она стояла молча, опустив голову. И только позже, принеся добрый десяток клятв, она плакала на плече у Метте: я не могла, я не могла, я не могла!..

Может быть, это и в самом деле был низкий страх перед смертью, какой нельзя чувствовать порядочной колдунье. А, может быть, суть вовсе в другом: в том, что Ханне увидела в тайных коридорах, во влажной глубине подземного лабиринта, где сама темнота дышала Бездной, две опустошённые гробницы. Даже если ты самая достойная из дочерей островов, ты можешь быть готова пожертвовать собой ради Рода — но не ради чужой фантазии, из-за которой уже бессмысленно погибли другие.