И всё это время — Ёши Бишиг был чернокнижником.

Я треснула дверкой шкафа с такой силой, что в ней вздрогнули и зазвенели тревожно стёкла.

В гостиной обыск пошёл бодрее. Я ощупала обивку кресел, скатала в рулон ковёр, перетрясла диванные подушки. Выпотрошила бар, едва не смахнув на пол бокалы. На верхних полках громоздились шкатулки, явно привезённые Ёши из дома; некоторые оказались пустыми, а в некоторых лежали саше с травами и специями. Я взвесила их на ладони, открыла пару наугад, и по полу застучали, подскакивая, чёрный перец и какие-то мелкие орехи.

На журнальном столике перед креслом нашлись альбомы — в одном была выдрана половина листов, а на оставшихся теснились наброски, выполненные чёрной ручкой. В другом поверх типографской линейки шли штрихи, палочки и закорючки; вряд ли какой-то шифр, скорее непонятные для меня упражнения. Ещё было что-то вроде театрального дневника с вклеенными в страницы билетами, практически пустой ежедневник, тетрадь с формулами изначального языка, в которых я не видела на первый взгляд ничего подозрительного. И личный дневник — толстый блокнот в твёрдой синей обложке с торчащей между страниц измочаленной закладкой.

Пролистала наугад. У Ёши был неожиданно твёрдый, угловатый почерк, совсем не сочетающийся с лёгкими, пролётными линиями его рисунков.

[…] за роялем похожа на отражение. Но ночью снова считал. Заборы и лабиринты столбика, колёса счётов, между кнопками арифмометра провалы до самой Бездны. Упал. Заблудился.

Всё вошло в ситуацию, которую я бы понял как «что-то могло бы и не могло»; но ведь нельзя толком ничего изменить: да и незачем.

Поля этого листа были раскрашены под фортепианные клавиши. Я пробежалась по ним пальцами, нахмурилась — и перелистнула страницу.

Если Ёши и писал здесь признания в своих преступлениях, он делал это столь витиевато, что я не могла понять, что они значат; излишне абстрактные записи он снабжал иногда короткими зарисовками, оттенёнными кое-где мазками цвета. На последней странице Ёши аккуратно фиксировал карточные долги, по большей части чужие; не было ни платёжек, ни заказов, ни описаний запретных ритуалов.

Зато в самом низу, под очередной россыпью рисунков и набросков, лежали бумаги, которые я уже видела однажды мельком и приняла тогда за архитектурные планы. Это была схема «Свободного торга», вроде той, что висела над диваном на репепции, и вычерченные вручную схемы коридоров. Надписей не было, только над кругом театральной тумбы Ёши подписал своей рукой: «об’явления».

Больше в гостиной не нашлось ничего интересного. Я решительно вошла в спальню, безжалостно выгребла на пол содержимое комода. Вытряхнула корзину с грязным бельём. Щёлк, щёлк. щёлк — хлопали ткани многочисленных халатов, которые Ёши не пожелал с чего-то повесить в гардеробную и держал здесь. Перед зеркалом штабель банок, их запахи смешивались, путались, били в лицо какофонией. В тумбочке журнал с обнажёнкой и мятое ручное полотенце. Фу, какая гадость.

Я почти понадеялась, что не найду больше ничего ужасного, — и наткнулась на поясную сумку, лежащую почему-то на подоконнике. Ручка, пропуск в университет, трамвайный билетик со счастливым номером.

И крысиные деньги. Три крупные монеты из юбилейного набора, с золочением поверх цифры «5» и прожилок лесных трав.

Профиль Большого Волка с другой стороны монеты был полностью стёсан; края резали кожу, словно лезвие.

Аверс был гладким, как зеркало.

Он был неплох в драке, этот Ёши: посох взметнулся вверх, ослепительно сверкнул камень, деревья зазвенели хрусталём от расходящейся силы — и горгулья, перекувыркнувшись через голову, шлёпнулась на дорожку. Рубящее движение, свист чар, что-то вспыхнуло, загорелось; тяжёлый хвост ударил по плечам, и человек рухнул коленями в гравий; щит разошёлся куполом и разбился; Гончая лапами толкнула в грудь, распахнула пасть. Дуло огнемёта уткнулось в мужское лицо.

Он всё ещё пытался бороться. Что-то блеснуло, хлопнуло. Треск, подобный электрическому — это Химера разбила камень в навершии посоха. Голем стиснул человеческие запястья каменным хватом.

Я могла бы, конечно, встретить его сама и сказать холодно: «нам нужно поговорить». Но я смотрела из окна безучастно, не столько наблюдая, сколько достраивая картину безнадёжного сражения.

Прикрыла глаза. Разорённая тёмная комната давила, как склеп чужого Рода. Я распахнула створки окон, и мастерская промёрзла; ветер разбросал истоптанные листы, загнал их в углы и под шкаф. Статуэтки стояли на подоконнике шеренгой грубых, недоделанных лиц.

Голем завёл Ёши в комнату и с силой усадил на стул. Я сделала знак, — и он отпустил пленника, отступил на шаг, а затем аккуратно прикрыл дверь и замер.

— Мне бы хотелось пояснений, — ядовито сообщил муж, растирая руки. У него был помятый вид.

Я трамбовала табак в самокруточной машинке. Вжжжик — сигарета получилась плотной, идеально ровной. Щёлкнула зажигалкой, затянулась.

— Пенелопа?

Я выдохнула дым:

— Я тоже хочу объяснений.

Я швырнула в него крысиные деньги и не расстроилась тому, что он не успел их поймать: одна монета пролетела мимо, одна плашмя ударилась в плечо, а третья — попала в лицо ребром, оставив длинный порез, мгновенно набухший кровью.

Что-то во мне надеялось, что он удивится, и всё это окажется дурацким недопониманием. Но Ёши помрачнел и сказал только:

— Тебя это не касается.

— Не касается?! Ты притащил в мой дом запретную магию!

— Это не твоё дело.

— Ясно, почему из тебя не вышло пристойного Старшего. Здесь всё — моё дело!

— Именно это — только моё. Отзови голема. Тебя это всё не касается.

Всё тело напряглось, локти впились в бока до боли, — так сложно было не сорваться в непристойное рукоприкладство. Мир вокруг был пустым, звенящим и ярким, пол казался стеклянным, а стены — плоскими декорациями.

— Десять лет, — сухо сказала я, — десять лет мы отмывали репутацию Рода от обвинений в чернокнижии и глупых слухов. Я делала это не для того, чтобы сейчас ты приволок в дом крысиные деньги и похоронил всё, к чему я стремилась. Мне плевать на твои дела. Я должна знать всё, что ты натворил, чтобы успеть это исправить. Кто знает твоё имя? Есть документы? Улики? Комиссия?

Ёши молчал. Он сидел с идеально прямой спиной, острая линия подбородка отбрасывала кривую, гротескную тень. Выражение его глаз я не могла определить.

— Ты представляешь, что было бы, если бы мастер Вито нашёл здесь крысиные деньги?! У Комиссии зуб на Бишигов, и наша семья…

— Мне плевать на твою семью.

— Это твоя семья!

— С какой бы стати?

Я сжала кулаки и тяжело тряхнула головой.

— Ты теперь Бишиг, Ёши. Ты пришёл в наш дом сам, мы не звали тебя. И если ты привёл в мой Род запретную магию…

— …то что?

Я задохнулась гневом и вцепилась зубами в сигарету.

Я ждала его никак не меньше двух часов, и всё это время я думала — но так и не смогла придумать, что с ним теперь делать. Конечно же, я не могу передать его полиции; равно я не могу просто закрыть глаза и сделать вид, что никакого чернокнижия не было. Выслать на острова? Это ударит по репутации едва ли не больше разборок с Комиссией. Что найдут сегодня люди Ставы, что поймут из этого, и насколько глубоко увяз в этом Ёши?

Не было ни ответов, ни решения. Только глухая, болезненная ярость, то сворачивающаяся в груди беспокойным клубком, то бросающаяся молнией.

— Я могу тихо похоронить тебя в родовом склепе, — медленно сказала я. — И я буду в своём праве.

Он прикрыл глаза, помассировал пальцами виски, поморщился. И сказал, улыбаясь чему-то своему:

— Ну, давай. Идём вниз?

— Есть хоть что-нибудь, к чему ты относишься серьёзно?

— Конечно.

— Например, запретная магия?

Ёши провёл подушечкой большого пальца по щеке, — на нём остался след свернувшейся крови, который он растёр между пальцами. Он не выглядел, честно говоря, ни пойманным с поличным преступником, ни съехавшим с катушек еретиком; скорее — смертельно уставшим человеком, который видит в этой отвратительной сцене странное облегчение.