Главное здание гулко ударило часами: четыре. Я огляделась. Блестящий купол планетария и белая башенка обсерватории виднелись чуть вдалеке, за рядом ёлок и длинным гуманитарным корпусом. Ветер заштриховал небо тонкими росчерками перистых облаков. Группа ребят, громко переговариваясь и смеясь, лепила из мягкого снега здоровенную лошадь на кубических ногах; вот двое подняли мощную голову и насадили её на слишком слабую шею — я едва успела шепнуть чары, скрепив части чужого творения внутренней ледяной «арматурой». Девчонка в клетчатом пальто полезла на лошадиную спину, соскользнула, её подпихнули, придержали, — а потом вручили вылепленную отдельно пару ушей, которые она принялась, пыхтя от усердия, приглаживать.

Четыре десять. Ёши всё ещё не было, — я отметила это краешком сознания, но продолжала улыбаться сцене в снегу. Мой супруг не отличался особенной пунктуальностью.

К четырём тридцати на лошадь надели пальто, обсмеяли её, поскакали вокруг, вытоптали площадку до виднеющейся тёмной земли. Мимо шагали студенты: кто торопливо, суетно, кто — откровенно наслаждаясь погодой. Ёши не появлялся. Я прикинула, что, если пойду прямо сейчас, как раз дойду до планетария к началу.

Могла ли я запомнить что-то не так? Я сверилась с ежедневником и убедилась, что записала и про бюсты, и про четыре часа; буквы теснились на полях, притиснутые к краю вымаранной записью про проверку налоговой декларации за четвёртый квартал прошлого года.

Мог ли он что-то перепутать? Ну, наверное, мог.

Настроение стремительно гасло. Солнце казалось острым и злым. Разговоры лошадиных строителей били по ушам; влажный запах таяния путался в носу кислым привкусом.

Хорошо, что я попросила предков не следовать за мной. Хорошо, что никто не знает, где я. Иначе всё это было бы неловко до отвратительности.

Четыре тридцать пять, безжалостно сообщили часы. Планетарий загадочно сиял вдали глянцевой крышей, щедро отражающей солнце; там станут рассказывать про равноденствия и новую эру. Я сжала челюсти, потом усилием расслабила лицо и пошла к машине.

В дороге ругалась сквозь зубы, собирая злые слова в едкие, надменно-жалящие формулировки, и в поворот у дома вписалась излишне резко, — так, что едва не сбила мнущуюся у ворот женщину.

Она, определённо, ждала; её лицо побледнело от холода. Двоедушница чуть моложе тридцати на вид, она выглядела странно несбалансированной: серьёзное узкое лицо на низеньком пухлом теле. На незнакомке было длинное фиолетовое пальто и меховая шапка, из-под которой дождём рассыпались путающиеся нити мерцающего хрусталя.

Она бросилась к машине, нервно кусая губы. Я опустила стекло.

— Вы, должно быть, — она замялась, вынула из кармана блокнот, быстро-быстро его перелистала, — госпожа Бишиг?

— Бишиг, — поправила я. — Мастер Пенелопа Бишиг, а вы?..

— Мне очень нужна ваша помощь, — заявила женщина, не догадавшись представиться. — Скажите, я могу посетить ваш склеп?

Я нахмурилась.

— Вы из журналистов?

— Нет, нет. Мне по… личным причинам, — она сунула блокнот в карман и молитвенно сложила руки: — Пожалуйста!

Я молчала, пыталась взвесить эти самые «личные причины» и придумать хоть одну адекватную для такой экстравагантной просьбы. Женщина восприняла это как приглашение к разговору и затараторила:

— Я ищу своего… друга, и он…

— В нашем склепе покоятся члены Рода Бишиг, — твёрдо сообщила я. — Ваш «друг» входит в их число?

Она растерялась, зажевала губу:

— Я не… я не уверена.

— В таком случае я вряд ли смогу вам помочь. Освободите проезд, пожалуйста.

Она опустила руки, сгорбилась, и на секунду меня кольнуло сочувствием. Но искать «друзей» в нашем склепе пришло бы в голову разве что сумасшедшей, — и я, тряхнув головой, дала знак голему открыть ворота и завела машину внутрь.

Ёши в особняке не было.

К ужину он тоже не появился.

Никто из домашних ничего не знал о его планах, а Керенберга и вовсе глянула на меня недовольно, как будто сам мой вопрос был почему-то неприличным. Прямыми зеркалами мы с супругом не обменивались, а о своих перемещениях Ёши и раньше не был склонен отчитываться, — и я, затолкав неуместную обиду и раздражение в дальний угол сознания, решила заявить о его исчезновении не раньше завтрашнего полудня.

А ночью холодная тишина особняка взорвалась отчаянным визгом потревоженных горгулий.

Кажется, я проснулась только на крыльце, но бабушка всё равно успела раньше: стояла в снегу босыми ногами в нескольких метрах от калитки, и её посох горел оранжево-красным пульсирующим огнём. Горгульи, почувствовав хозяйку, заткнулись; только толпились неровным кругом, щерились и резали когтями брусчатку.

Нарушительницу периметра я узнала по фиолетовому пальто и вплетённым в волосы хрустальным каплям. Женщина сидела на корточках, обняв себя руками и раскачиваясь, и тихонько выла, а здоровенная махина охранной горгульи пыталась ткнуться ей в лицо огромным каменным носом.

— Мастер Пенелопа! — Ларион запыхался и был в одних портках. — Нужна помощь?

Я вздохнула. Я всегда терпеть не могла идиотов, особенно — по ночам, особенно — на моей территории, и испуганный вид девицы был здесь скорее отягчающим фактором.

— Оденься, — сухо посоветовала я Лариону, — отправь горгулий по местам и проверь заряд. Бабушка, я разберусь здесь, ты можешь идти отдыхать.

Моя воинственная бабуля смерила нарушительницу грозным взглядом, весомо ударила посохом в землю и только затем потушила камень. Шорохи, длинная полоса света разрезала двор — это Керенберга, которую мой добряк-оруженосец бережно придерживал за локоток, несмотря на недавнюю демонстрацию, зашла в дом. Краткое мгновение тьмы и новая полоса: должны быть, это Ларион натянул дублёнку на голое тело и вышел обратно.

Женщина сидела на снегу и, подвывая, безобразно ревела. Она казалась теперь моложе, чем днём: скуластое суровое лицо оплыло и покраснело, нос разбух, а по щекам она размазала пальцами грязь. Хрустальные капли смотрелись в этой картине дико и дисгармонично; сияющее полотно рассыпалось по тёмным волосам, а на лоб спускались серебряные кругляши с цветастыми оттисками. Красивая штука, поделка лунных мастеров — быть может, краденая, раз уж у хозяйки есть склонность залезать в чужие дома без приглашения.

— Ты тупая? — тяжело спросила я, глядя на неё сверху вниз. Ноги в тапках мёрзли, а поверх пижамы я успела накинуть кожаную подкольчужную рубаху, и только поэтому всё ещё не стучала зубами.

Гостья продолжала рыдать.

— Влезть в дом Бишигов! Ночью! А если бы тебя сожрали, что бы я сказала полиции?!

Тут я немного кривила душой: вероятность такого исхода была ничтожно мала; по закону горгульи не могут проявлять агрессию без прямого приказа, и каждое моё изделие соответствовало этому требованию. Правда, из-за убийства на заднем дворе мне пришлось повторить это примерно миллион раз, и даже после этого знающие люди не сочли нужным мне поверить, — и на месте любительницы чужих склепов я предпочла бы присоединиться к этой почтенной аудитории.

Женщина всё ещё рыдала, подвывая и дрожа от пережитого ужаса. Рядом со мной остановились шаги, и я с удивлением узнала в новом спутнике Ёши: не знаю, когда он вернулся в особняк, но сейчас стоял рядом в спортивных штанах и мягкой кофте, от чего я не сразу его узнала.

Краем глаза я видела, как Ёши чуть склонил голову, вглядываясь в гостью. А потом вдруг наклонился, подал ей руку и сказал с каким-то неестественным почтением:

— Прошу прощения за несдержанность моей супруги, прекрасная госпожа, она не признала тебя. Как может этот дом помочь уважаемому жрецу Луны, от имени которого ты говоришь?

Она неуверенно вложила руку в раскрытую ладонь, и Ёши аккуратно поставил её на ноги.

Слёзы ещё текли, лицо было грязное, фиолетовое пальто вымазано мокрым снегом. «Прекрасная госпожа» обнимала себя руками и выглядела жалко, а нити хрустальных капель спутались.