— Регулируется отдельным соглашением, — отбрила я.

Ёши расхохотался, закрыв лицо руками и выронив листы. Они рассыпались стаей желтоватых птиц, проскользили по паркету, как по водной глади, и ткнулись клювами-углами в нижние панели книжных шкафов.

— В перечне много других пунктов, не касающихся спальни, господин Ёши.

— Не сомневаюсь.

Он театральным движением поднял с пола ближайший лист, расправил и прочёл:

— «Одна, цифрой, и в скобочках одна прописью, беседа на отвлечённые темы в месяц, длительностью не менее полутора часов». Это ваше предложение по супружескому общению?

— Мне кажется, вы несерьёзно подходите к вопросу, — я поджала губы тем движением, каким это всегда делала Меридит.

Ёши вздохнул, с нажимом потёр ладонями лицо, отложил лист на стол и спросил устало:

— Пенелопа, где вы взяли этот список?

— Он составлен индивидуально для нашей ситуации, преимущественно мной.

Перечень я собирала несколько дней. Первую версию прислал семейный юрист, её я правила с активным участием Меридит и Мирчеллы, а итоговую версию самолично набрала на машинке и дополнила комментариями от руки.

— Вам недостаточно договора?

— Он не содержит деталей.

— Деталей. Вам так важно запротоколировать, что вы не хотите со мной разговаривать?

— Это вы не хотите со мной разговаривать, — зло бросила я.

— Действительно.

Ёши поморщился, прикрыл глаза и помассировал пальцами виски. Так он сидел какое-то время, а я, раздражённо бросив сшиватель в ящик стола, откинулась в кресле и скрестила руки на груди.

Я надеялась, что разум всё-таки возьмёт верх, Ёши соберёт листы, мы разложим их по порядку и начнём с первого блока, — который, вообще говоря, касался не секса, не общения и даже не денег, а вовсе даже и образа нашего семейного союза в социальном пространстве (я планировала настаивать на соблюдении приличий и том, что не стану носить платьев, а также что мы можем находиться в одном пространстве вооружёнными). Вместо этого Ёши поставил локоть на подлокотник кресла, упёрся кулаком в лицо и неожиданно спросил:

— Пенелопа, сколько вам лет?

Это был плохой вопрос: после него всегда начинались глупые манипуляции о том, как я, конечно же, не умею думать, не способна принять ни единого здравого решения и ничего не понимаю в жизни. Я слышала это много-много раз, прямо и завуалированно, и выработала к этой риторике стойкую аллергию.

Я нахмурилась и вскинула подбородок.

— Двадцать, господин Ёши. Это было указано в договоре.

— Я не вчитывался, — отмахнулся муж. — Пенелопа, у вас впереди вся жизнь, разнообразная и удивительная. Зачем вам связывать себя таким количеством лишних обязательств?

— Мы женаты, господин Ёши.

— Ну и что теперь? Съездите к Дальнему морю, танцуйте под дождём, заведите любовника, ну или занимайтесь горгульями и Конклавом, если так нравится. Я вам не мешаю.

— Вы в своём уме? — вспылила я. — Мы женаты, господин Ёши. Женаты! И если вы посмеете позорить Род своими девками, я…

Он оборвал меня жестом.

— Я говорил о вас. Если у вас кто-то был до свадьбы или появится в дальнейшем — у меня нет возражений.

Кажется, даже горгульям во дворе должно было быть слышно, как заскрипели мои зубы. И, как будто этого было недостаточно, он добавил:

— Я съеду на съёмные квартиры, как только это станет прилично.

Я почувствовала, что багровею.

Это никогда не станет приличным. Это было бы приличным, если бы у Рода не было огромного полупустого особняка, квартира числилась общей, и я появлялась в ней по меньшей мере дважды в неделю, — тогда можно было бы сказать, что я, скажем, чихаю от запаха липовой стружки, а моему супругу требуется уединение для творчества. И то пошли бы толки, потому что я выгляжу так, как я выгляжу, а наша свадьба была вызывающе стремительной.

— Ваши слова оскорбительны, — выдавила из себя я. — В высшей степени.

— Извините, — он пожал плечами. — Если вам так нужна моя подпись под этим… дополнительным соглашением, решите этот вопрос с моим юристом. Хорошего вечера, Пенелопа.

И он взял — и ушёл. Просто встал и вышел вон, аккуратно подобрав полы халата, чтобы не мести ими бумаги. А я осталась среди художественно разбросанных листов, взбудораженная и уязвлённая.

Я треснула кулаком об столешницу, взвыла и принялась дуть на костяшки.

Следующим утром среди прочей корреспонденции обнаружился рисунок — простой набросок углём на плотной, фактурной бумаге. Это была карикатура: искажённые пропорции, неестественные линии и вместе с тем узнаваемое лицо. На рисунке я сидела, грозно сдвинув широкие брови, за огромным, размером с бильярдный, столом, в широком пиджаке с чужого плеча и со стопкой книг, балансирующих на макушке.

А за моей спиной было окно, и там на цветущей ветви пела птица.

Должно быть, Ёши был один из тех максималистов, безнадёжно застрявших в подростковом возрасте: он не доволен — а дальше хоть трава не расти; ему не нравится — значит, всем вокруг зачем-то потребно об этом знать; его темнейшество изволят испытывать негативные эмоции — и все должны немедленно посочувствовать, погладить его по голове и чмокнуть в макушку, а потом безропотно устранить причину этого чудовищного несчастья.

Как по мне, людей с таким мышлением нужно сдавать в пансионат младшим Бишигам. Прямо скажем, если бы это действительно было принято в нашем несовершенном обществе, мы бы уже давно озолотились и выстроили на острове огромный сияющий дворец, с цветущими садами и апельсиновыми деревьями.

С Ливи они, конечно, были бы прекрасной парой.

Пока папа ещё был Бишигом, мы жили отдельно, в двухэтажных квартирах на Ясеневой улице, и вели пристойную социальную жизнь. По всякому удобному случаю нас с сестрой обряжали в дурацкие платья, которые прилично надеть на выход юной колдунье, а Ливи каждый раз устраивала маленький скандал о том, как они ей не нравятся.

Платья были ужасные. Я вообще терпеть не могу юбки; а традиционные колдовские и вовсе были придуманы, кажется, для того, чтобы показать окружающим: вот эта прекрасная дева может целыми днями стоять, как палка, и ничегошеньки больше не делать, потому что в таких одёжках даже сесть может быть затруднительно. По старой моде приняты жёсткие рубленые силуэты на китовом усе, и стоячие высокие воротники, в которых чувствуешь себя, как загнанная в шоры лошадь, и кольца металлических обручей на талии, и высокие-высокие причёски, внутрь которых для объёма вставляют губку.

Старые наряды для мужчин, справедливости ради, ничем не лучше: обтягивающие гладкие колготки и пышные дутые шортики. Взрослые сейчас такое, конечно, не носят, а для юных, только-только выведенных в общество колдунов считается правильным почтить наследие предков.

И правда, конечно, в том, что, как бы ни были ужасны платья, — их положено носить, и надеть на праздник что-нибудь попроще — значит навлечь позор и на бедную маму, которая так старается поддерживать репутацию Рода Бишиг, и на предков, и на себя. Поэтому как бы Ливи ни плакала, в конце концов её тоже запихивали в тканевый кокон, а на голове ей начёсывали утыканную ювелирными шпильками башню.

Я младше Ливи, но даже тогда её тактика казалась мне глупостью. Это было детское поведение, продиктованное безответственностью, а ещё — загодя проигранный бой.

Когда папа перестал быть Бишигом, мама подала на развод. Это был ужасный скандал, едва ли не громче чернокнижия; на публичном процессе она говорила слова, которые вообще никогда не должны были быть сказаны, и их отголоски всё ещё иногда меня догоняют. Получив бумаги, Йоцефи Бранги села на ближайший поезд и уехала с одним чемоданом на побережье, а оттуда — на родной остров.

Тогда Ливи опять плакала, хотя это было, конечно, ещё бесполезнее, чем с платьями; Ливи рыдала и размазывала сопли по лицу, а я сидела и смотрела телевизор. Когда приехала бабушка, мне пришлось собирать вещи за нас обеих, потому что сестра всё так же продолжала истерить и биться головой об пол.