Я провела Олту через подвал, отперла тяжёлые двери, вручила ей фонарь и взяла один себе.

— Держитесь за перила.

Лестница к склепу вела крутая, с высокими узкими ступенями, вытертыми тысячами шагов; она искривлялась, забирала влево, и я знала здесь каждую щербинку, каждый винт поручня. Проём внизу закрыт нитями деревянных бус, создающими негромкий шелест, созвучный едва заметным движениям сухого воздуха; я развела их руками, бросила короткий взгляд на завешанную ритуальными зеркалами стену, — и отошла в сторону, пропуская Олту вперёд.

— Сколько их здесь? — шёпотом спросила она и поёжилась.

— Сорок шесть.

По меркам материка наш склеп — большой; по меркам островов — крошечный. Там, в выбитых в скалах коридорах, покоятся тысячи моих предков. Зато и погребения там разные: от богатых, украшенных самоцветами саркофагов, до простых ящиков со следами истлевшей пеньковой верёвки. Если бы не артефакты, всё там давно обратилось бы прахом.

— Что это за… — голос Олты слегка дрожал, а расширенные глаза смотрели на банку с формалином. В неверном свете ручных фонарей она выглядела довольно устрашающе.

— Уши, — любезно пояснила я.

— Уши?!

— Разумеется. Ваш друг был взрослым мужчиной, верно я понимаю?

Олта зябко поёжилась и поплотнее закуталась в пальто.

Мы шли вдоль ряда саркофагов, и кривой коридор утопал в темноте и впереди, и позади. Я зачитывала имена и года смерти, указывая иногда, что покойник был видным учёным, или великим воином, или Старшим, или чем-то ещё отличился; Олта кивала, как механический болванчик, а когда у саркофага что-то скрипнуло — взвизгнула.

— Ничего особенного, — я поправила подставку, — механизм немного рассохся, это случается.

Своего «друга» Олта без особой уверенности охарактеризовала как мужчину средних лет, — похоже, он был на самом деле знакомым жреца Луны, от имени которого она говорила; лунные, как известно, сотканы из света и оттого теоретически бессмертны, и жрец мог бы дружить с кем-то из моих давно почивших родственников. На всякий случай я обращала внимание гостьи и на тех, кто умер в довольно пожилом возрасте. Олта вглядывалась в посмертные маски, старалась держаться подальше от заспиртованных ушей и робела; я не могла взять в толк, на что вообще она ориентируется, но она уверенно отклоняла один саркофаг за другим.

А полчаса спустя они кончились. Впереди был только слепой участок тоннеля, с отштукатуренными набело стенами и арочным потолком, а последним в ряду стояло открытым бронзовое ложе с золотой чашей и каменьями.

— Это… чьё-то? — шёпотом спросила Олта, неуверенно тронув металл.

— Моей бабушки.

— О. Мои соболезнования.

Я посмотрела на неё с недоумением и предложила отправиться назад.

Ёши встретил нас в холле; он переоделся в один из парадных халатов, уложил волосы гелем и в целом имел вид исключительно приличный. Правда, Олта, кажется, не была способна этого оценить: она выглядела пришибленной и печальной.

Наконец, она собралась, тряхнула головой и сказала, улыбнувшись чуть виновато:

— Наверное, это не тот склеп.

— Как мы можем помочь тебе, прекрасная госпожа?

— Не знаю. Какие ещё в городе есть склепы?

— Разные.

Это, конечно, сказала я. А Ёши, бросив на меня укоризненный взгляд, принялся перечислять, как по написанному.

— Позволите ли вы дать вам совет, прекрасная госпожа?

Она кивнула и обняла себя руками. Она не записывала ни фамилии, ни адреса, и всё ещё выглядела испуганной.

— Вам нет нужды лезть через забор. Скажите хозяевам, что вы — голос жреца Луны, назовите его имя, и вас проводят со всем уважением.

— Я… не знаю его имени.

— Придумайте его, — очень серьёзно порекомендовал Ёши. — На вас мендабелё, вы — желанная гостья в каждом доме, чьи бы знаки вы ни носили.

Её лицо неожиданно просветлело, а улыбка разбросала по холлу блики:

— Дезире. Я зову его Дезире.

— Как скажете, прекрасная госпожа.

Ёши вызвался проводить гостью к воротам, и я с некоторым облегчением препоручила ему эту почётную обязанность. А сама осталась в сумрачном промозглом холле, смотреть из забранного мутным витражным стеклом окна, как две фигурки прощаются у калитки, а Ёши вдруг небрежным движением почёсывает горгулью за ухом.

Он шёл по дорожке — два тусклых фонаря будто передали его из одного светлого круга в другой, как в детской игре передают флажок, — расслабленный и вместе с тем совершенно отсутствующий. Занятый какими-то своими таинственными делами и замечавший меня только от скуки, как забавную нелепость, которая может развлечь и занять собой несколько пустых минут.

Ёши отряхнул ботинки от снега. Скрипнула дверь.

— Она странная, — сказала я, ни к кому толком не обращаясь.

Ёши пожал плечами:

— Как и все лунные.

— Она двоедушница.

— Она голос жреца Луны. И, должно быть, его хме.

— А…

Потом я нахмурилась и закрыла рот. Право слово, я не хочу знать ничего ни об этих непонятных «хме», ни о придуманных именах, ни про то, зачем лунному жрецу чей-то труп, — мне достаточно головной боли от всего остального.

— Извини за планетарий, — неуверенно сказал Ёши. — Возникли непредвиденные обстоятельства.

— Так даже лучше, — фальшиво улыбнулась я. — У меня тоже были дела. Хорошего вечера, господин Ёши.

— Спокойной ночи, Пенелопа.

Я отвернулась к окну. Фиолетовое пальто ещё маячило за забором: странная гостья, похоже, ждала машину. Я живо представила, как она хлюпает носом и кусает губы.

Влезть в особняк Бишигов, подумать только. Ночью, зимой, через забор. Наверное, ей действительно было очень нужно. Наверное, ей и правда было кого искать. Подумать только.

_________

История о двоедушнице Олте Тардаш из Марпери, а вместе с тем о детях Луны и детях Бездны, болтливых мраморных статуях, предательстве, иллюзиях и красоте, будет рассказана в романе «Чёрный полдень».

Я бы хотела сказать, будто у меня возникли вдруг какие-то вопросы, потребовавшие немедленного обсуждения, или что я что-то заподозрила, или что осознала себя приличной супругой, или что была, в конце концов, до полной потери самосознания влюблена, — и тогда мои действия были бы если не логичны, то по крайне мере объяснимы. Но, по правде, всё это было ерундой.

Я стояла там, у окна, пока фигурка в фиолетовом пальто, так и не дождавшись машины, не поплелась пешком вниз по улице. Вышла на парадное крыльцо, пошарила по карманам и сообразила, что на мне всё ещё пижамные штаны, в которых нет ни табака, ни бумаги для самокруток; чертыхнулась, устало облокотилась спиной на тяжёлую резную дверь, легонько стукнулась об неё головой.

Небо было мутное, грязное. Варакушка молчала. Кружась и рисуя в темноте ломаные линии, падал мокрый, неуклюжий снег, а деревья переговаривались тихонько; хлопок — это горгулья, сидящая на парапете у центральной башни, разложила крылья, чтобы смахнуть с себя лишнюю воду, и сложила их обратно.

Было холодно, и онемевшие лодыжки напоминали ненавязчиво: ты не хочешь, Бишиг, новой ангины. Где-то в доме погасли окна, и желтоватого света во дворе стало ещё вполовину меньше. Темнота смотрела на меня немыми глазами Бездны, бесконечной и вечной.

И я бы хотела сказать, будто я что-то решила, но это тоже не будет правдой. В тот момент всё было почему-то очень ясным и предельно простым, а назавтра я не смогла бы ничего объяснить — и, пожалуй, совершила бы ритуальное самоубийство, если бы кто-то спросил.

Так или иначе, я заперла дверь на тяжёлый засов. Дом спал, и бледные лампы холла при потушенной люстре только едва-едва разгоняли густые тени. Скрипнули ступени, моя ладонь легла на выглаженные перила. Восемь старых резных столбиков, один грубый и светлее прочих, ещё шесть старых, пустота — словно выломанный зуб. Ковровая дорожка выглядывала из-под прижимных реек более ярким, не выцветшим ворсом. Над верхней площадкой — мрачные портреты: никто из моих предков не умел, кажется, улыбаться.