Она треснула трубкой о телефон. Звук взорвался у меня в голове; какое-то время я сидела, немного раскачиваясь и пытаясь вписать себя в бурный трёхмерный мир.

Все люди, разумеется, иногда болеют. Но есть разница: болеть по разумной причине, вроде оставленной каким-нибудь злодеем дырки в туловище, или по собственной глупости. И если ты Старшая, в городе буйствует Комиссия по запретной магии, а дом — почти на осадном положении, было бы лучше болеть как-нибудь побыстрее.

Врач приехал в обед; это был, конечно, не Сендагилея, а обычный двоедушник-алхимик. Я представила его сторожевой горгулье, закрыла ворота и вяло рассказывала про своё пошатнувшееся здоровье всё то время, что мы шли до дома. Ангина, постановил доктор, укрыл меня плотным коконом чар и выставил на прикроватную тумбочку целый штабель одинаковых флаконов с неразборчивыми подписями.

Я дважды перечитала назначения, подписала чек, забралась поглубже в одеяло, — но пролежала так не больше часа. А потом взяла всё-таки себя в руки и забрала из кабинета ящик с картотекой, установила его на табурете рядом с кроватью, да так и сидела до вечера, сортируя схемы горгульих чар.

Это случилось за ужином.

— Как твоё самочувствие, милая? — спросила бабушка, когда я только-только зашла в столовую.

Ксаниф смотрел огромными от ужаса глазами, как будто до этого полагал меня бессмертной. Ларион вскочил и отодвинул мне стул, а потом вдвинул прямо вместе со мной; Ливи взяла в свою руку пухлые пальчики Марека и помахала мне ими со своего места, а Ёши смотрел хмуро.

— Неплохо, — мужественно соврала я. Вид тушёной капусты вызывал внутри что угодно, но только не аппетит. — Спасибо, Ливи, что приехала.

Я зачерпнула капусту, но не успела донести её до рта.

— Малая, ты ведь лечишься? У тебя был врач?

— Мастер Пенелопа, ну как же вы…

— Оливия, убери, пожалуйста, локти со стола.

— Ты опять наверное вышла из мастерской на мороз вся мокрая?

Марек с силой треснул детской ложкой по столу.

— Давайте сменим тему, — предложила бабушка. — Что вы думаете по поводу метеовышки? Её снесло бураном, пришла повторная заявка на восстановление, но мы не уверены… Пенелопа, ты видела бюджет?

Пенелопа, Пенелопа, Пенелопа — вопросы путались в голове. Бабушка пыталась, как обычно, обсуждать проблемы островного хозяйства, Ларион бубнил что-то о сохранности коллекции, Ливи взволнованно перечисляла известные ей методы закаливания, включая моржевание, но не ограничиваясь им.

Это был вполне обычный вечер, и я вяло изображала участие в диалоге и заинтересованность в капусте. Чего я совсем не ожидала, — так это того, что Ёши вдруг тяжело вздохнёт и скажет:

— Отстаньте от неё.

Звякнула вилка. Бабушка уставила в него тяжёлый взгляд:

— Простите, господин Ёши?..

— Отстаньте от неё, — спокойно повторил Ёши. — Давайте поужинаем в тишине.

На секунду мне показалось, что бабушку хватит удар, так резко изменилось её лицо; Ёши смотрел на неё чуть сбоку, с усталым выражением. Наконец, она снова взялась за вилку и сказала с достоинством:

— Я сделаю вид, что не слышала этого. Так вот, с одной стороны, метеовышка необходима, чтобы наладить отслеживание скорости ветра, но потребуется значительно укрепить конструкцию, а это сопряжено с серьёзными расходами. Что думаешь ты, Пенелопа?

Несколько долгих мгновений я всерьёз обдумывала вопрос метеовышки, пытаясь при этом жевать. Ёши смотрел на меня, и я сказала совершенно неожиданно для самой себя:

— Давайте, действительно, помолчим.

— Вам не следовало этого делать.

— М?

Я запнулась о слова, закашлялась и кашляла надрывно, гулко, пока грудь не взорвалась огненно-горячей болью.

Мы были в гостиной Ёши, — я пришла сюда сразу после ужина и короткого, но крайне неприятного разговора с бабушкой. Ёши уже переоделся в нечто вроде фланелевой пижамы, связал волосы в куцый хвост и стоял перед огромным мольбертом, к которому был пришпилен крошечный на его фоне лист.

— В нашей семье это не принято, — выдавила я, задушив в себе хрип.

Ёши отвлёкся, наконец, от незаконченного рисунка — это были пока просто цветные мазки, не складывающиеся ни во что конкретное, — кивнул мне на кресло и, оглядев меня придирчиво, отошёл к бару и принялся чем-то там звякать.

— Мы всегда разговариваем за столом, — я старалась говорить тише, чтобы не напрягать горло, и получался в итоге печальный сип. Чувствовала я себя куда лучше, чем утром, хотя голова была тяжёлая, а тело задеревенело; пожалуй, завтра я уже смогу понемногу вернуться к делам. — У нас не принято ужинать в тишине, это традиция. Вы нагрубили бабушке, среди Бишигов это совершенно недопустимо. И вам не следовало…

— Вам не следовало вставать, — без особого выражения сказал он и вдруг спросил: — Ты предпочитаешь вишню или малину?

— Простите?

— Вишню или малину?

— Малину, — помявшись, призналась я. Мысли в голове перепутались. Когда-то я была почти зависима от сладкого, и бороться с этим пришлось суровейшей диетой.

Ёши тем временем кивнул, наклонился к закрытым полкам под баром и я, наконец, разглядела, что он замешивает что-то в крошечной кастрюльке на переносной жаровне. На стойке виднелась пыльная бутылка красного портвейна, штабель сиропов и вертушка со специями; над плитой поднимался пар.

Наверное, всё это как-то пахло. Но нос был безвозвратно заложен.

Ёши перебрал бутылки и выпрямился, держа в руках хорошо узнаваемую кручёную бутылку, в какие разливают на южных островах ликёры; отмерил густую жидкость в рюмку, помешал деревянной ложкой варево на плите, отставил его, перелил через марлю, в кастрюлю плеснул коньяка на глаз… всё это выглядело почти как колдовство: он действовал короткими, чёткими движениями, чем-то похожими на танец, и явно ориентировался скорее на некие вибрации воздуха, чем на рецепт.

Всё то время, что он творил, я молчала. Разговор не клеился, слова заблудились, но я пригрелась в глубоком удобном кресле и никак не могла собраться.

— Грог, — наконец, сказал Ёши и протянул мне большой широкий бокал.

Жидкость в нём была тёмной и красновато-мутной. Я украдкой понюхала, но ощутила только поднимающийся пар; пригубила — напиток приятно залил нутро сладким теплом.

— С малиной? — непонятно зачем переспросила я.

— Сироп и ликёр.

Я кивнула и какое-то время сидела, откинувшись в кресле и грея руки об бокал. В комнате было хорошо натоплено, за неплотно зашторенными окнами сгустилась темнота, и за левым я смутно видела силуэт замершей на парапете горгульи; Ёши устроился на высоком табурете перед мольбертом и разглядывал меня с неясным выражением лица. Между нами было от силы полметра, и я вдруг почувствовала это очень остро и показалась самой себе уязвимой.

— Вам не стоило этого делать, — вспомнила я и постаралась придать своим словам веса. — Среди Бишигов принято взаимное уважение, тем более что бабушка очень многое сделала для Рода. Я прошу вас в дальнейшем воздержаться от…

Он усмехнулся:

— Кто везёт, на том и едут, не так ли?

Я нахмурилась, а он тряхнул головой.

— Извини. Но, честно говоря, мне всё равно на твою бабушку. Она ещё всех нас переживёт.

— Не говорите так.

— Мне показалось, ты и сама была рада помолчать. Нет?

— Я никогда не стала бы…

— …хамить бабушке. Конечно.

Я устало прикрыла глаза. В спектре всех сегодняшних проблем — от Комиссии до запроса на эксгумацию папы, от Конклава до убийств, от кривых рук Ксанифа до прохудившейся крыши, — мне не хватало для полного, захлёстывающего счастья только глупых семейных дрязг и необходимости обучать взрослого мужчину этикету.

С другой стороны, он ведь вмешался, потому что посчитал, что мне этого хочется. В этой мысли было что-то незнакомое и стыдно-приятное, как будто чему-то во мне это нравилось, как будто что-то во мне радовалось и этому вниманию, и этому позору.