Удивительно это, когда не мысли — поступки человека совпадают с лучшими твоими представлениями о людях. Павел пристально посмотрел на Володю, подумал: «Я на его месте сделал бы так же». Володя все больше ему нравился. Он знал: в жизни этого кругленького краснолицего человека, похожего на повара вокзального ресторана, много было всякого — жестокого, страшного, но были и такие вот порывы, которые, казалось Павлу, все искупали.

— Вот я раз книжку видел, — заговорил опять Володя. — Называется «В мире мудрых мыслей». На вокзале я ее видел, в киоске, и до самого поезда думал, что бы в ней такое могло быть. Ну, мне тогда не до мудрости было. Так вот, мир этот здесь, промеж нас всех. Ты слушай и на ус мотай. Я на твоем бы месте от каждого хорошее перенял и стал самым лучшим человеком. Вот, скажем, что от «Рыбникова» взять?

— Он машины здорово понимает.

— Правильно. Ремонтировщик первого класса. У меня я на твоем бы месте веселость взял, согласен? Я в самом деле веселый парень, Сверчок, — Павел посмотрел Володе в лицо, улыбнулся. — Ну, а у Маянцева?

— Он умный.

— Э, Сверчок, есть такие умники, с которыми встречаться я и врагу не пожелаю.

— Он добрый.

— Он — человек, Сверчок. Одно слово — коммунист. Знаешь, если бы такой мне встретился лет пятнадцать назад… Да что зря говорить!

— А у Кореша что взять? — вошел в азарт Павел.

— А ты как думаешь?

— Не знаю.

— Я тоже не знаю. Вот он недавно рассказывал… Да, тебя ведь не было, ты уходил как раз. У него сегодня дружок женится, какой-то Валька Терехов. Он на свадьбу зван, и, знаешь, одна эта свадьба у него в голове и сидит. Он вот работает, а сам думает — как бы не опоздать. Вот если бы бригадир отпустил его прямо сейчас: мол, ладно, иди, мы как-нибудь без тебя управимся, он бы и ушел, даже и не оглянулся бы, даже и не подумал после, как мы тут…

И снова была только работа. Люди, сновавшие возле «англичанки», не заметили, как миновал полдень, а он миновал. Клетчатые, оранжевые солнечные дорожки под восточными окнами погасли. В цехе воздух снова стал серым, но тем заметней и заманчивей по обе стороны от машин, в окнах сиял погожий весенний мир. Многие подсобники, пораньше управившись с делами, с легким сердцем спешили за двери проходной, чтобы там, наскоро переодевшись, веселей прожить остаток воскресного дня, добрый еще остаток. В цехах снова сгустилась тишина, и в ней грустно тренькали сверчки.

Некоторое время спустя Павел задумался о себе, Павле Суслове, ученике ремонтировщика. Кто он сам? Что у него за душой?..

В бригаде Павла, с легкой руки Володи, прозвали Сверчком. Он любил петь, но пел только для себя, в дни, когда машины шумят вокруг и пой хоть во всю мочь — тебя не услышат, в дни, когда все у него ладилось, все хорошо было.

Володя, видно, подслушал его пение. Однажды, когда бригада переодевалась у своих шкафчиков, Володя сказал:

— А Пашка-то у нас чистый сверчок. Как один останется, так и распоется. И славно поет, с душой.

— А он и есть сверчок, — подхватил Иван, может, вспомнил про «букашку», которую они видели в гальванической мастерской. — Фабричный сверчок. И пусть поет. Значит, ему в нашей бригаде нравится.

Павел покуда не метил далеко. Ему хотелось стать настоящим ремонтировщиком — зарабатывать побольше, побольше приносить денег домой. Маме трудно, в последние годы она часто прихварывает. Павел надеялся: когда он станет помощником ремонтировщика, мама сможет перейти со станков на работу полегче. Правда, теперь его брало сомнение: он начинал догадываться, что мама любит свою работу, любит свои станки и вряд ли оставит их добровольно…

Впрочем, вопрос об этом был еще впереди, а пока, если тяжко приходилось, Павел утешался подсчетом, что куплено для мамы и сестренок на его деньги: маме отрез на платье, Оле ботиночки, Насте стол, за которым она теперь делает уроки…

— Кажись, все, — раздался голос бригадира. Кореш распрямил спину, глянул на электрические часы, белевшие крупным циферблатом в конце цеха. Теперь, подумал, регистрация Вальки с Зинкой прошла, пожалуй, уж и свадьба шумит…

— Кореш, как там вытяжные?

— Кончаю.

— Сверчок?

— У меня все на месте. Сейчас валики разложу.

— Володька?

— Что — Володька? В ажуре.

Иван, не дожидаясь, когда его спросят, хлопнул ладонью по станине:

— В порядке.

— Тогда одеваем машину, — сказал Анатолий, и в голосе его прозвучало чувство облегчения: наконец-то развязались.

Кореш и Маянцев потащили по цементному полу металлические ящики, в которые утром кое-как были свалены катушки с ровницей и недомотки. Они разошлись на края машины и двинулись навстречу друг другу, выстраивая ряды толстых пушистых катушек с ровницей. Анатолий, вновь ставший нетерпеливым и нервным, держал палец на красной пусковой кнопке и смотрел на своих товарищей. Те, по двое с каждой стороны, сошлись и вновь стали расходиться: они теперь заправляли ровницу в вытяжные приборы.

— Осторожно, пускаю, — предупредил Анатолий и сильно вдавил кнопку.

Машина дрогнула каждой своей частью, зашевелилась по всей длине, со шмелиным жужжанием закружила веретена. Заячьи хвостики изжеванной шелковистой ровницы полезли из вытяжных приборов и тут же растаяли. За стеклом зеленого бункера закружилась неистовая метель.

Павел, постояв минуту, начал быстро собирать разбросанный там и тут инструмент и складывать в ящик бригадира. Довольная улыбка морщила губы Ивана: вот и кончилась смена, еще полчасика — и домой…

Нарастающий гул машины ходил по цеху от стены до стены. Был он ровный, чистый, но иной раз в нем возникал аритмичный стук. Анатолий, морщась, как от зубной боли, не хотел его слышать и тем напряженней ловил в шуме «англичанки». Наверно, это стукает инструмент, который собирает Сверчок. А еще так может стучать распаявшийся барабан, но ведь Кореш проверял барабан. Мало ли что может стучать в цехе, полсуток дремавшем и вдруг разбуженном гулом машины? «Ну и устал же я!..»

— Хорош, — сказал Анатолий негромко, самому себе, повернулся, чтобы нажать кнопку останова, и — тут раздался неприятный свистящий звук. Серая пыль брызнула из-за веретен где-то на середине машины. Затем что-то затрещало, клочья иссеченной тесьмы хлестнули по воздуху. Анатолий поспешно нажал черную кнопку.

— Сверчок! — крикнул раздраженно, — я говорил тебе — не оставляй распаянные лениксы!

— Я не оставлял, — откликнулся Павел без всякой обиды в голосе, с ноткой недоумения.

Иван Маянцев между тем присел как раз там, где на веретена комом намотались обрывки тесьмы, просунул руку под планку и стал ощупывать барабан.

— Ч-черт, — пробормотал, отдернув руку, и припал ртом к пораненному пальцу.

— Это не леникс, — сказал он. — Распаянный барабан.

Кореш, присевший у машины с другой стороны, пожалел, что не может стать сейчас невидимым.

Анатолий потемнел лицом, переспросил хрипло:

— Как — распаянный?

— Так, — ответил Иван спокойно, — щель в палец будет.

Кореш упорно смотрел в сумрак под станиной, в котором тяжело и кругло чернел барабан, и чувствовал: жжет ему спину, прямо меж лопаток, взгляд бригадира. Он знал — в такие минуты «Рыбников» странно дурнеет лицом. Ему совсем не идет сердиться.

— Кореш смотрел… Кореш, ты смотрел?

— Ну…

— Я же тебя не один раз спрашивал. Ты говорил — нормально.

— Ну, говорил.

— Как ты смотрел, дура! Глазами только, да?

Кореш наконец набрался храбрости, чтобы повернуться к Анатолию. Так и есть, глаза маленькие, горячие, губы прыгают, руки, сжатые в кулаки, ходят в воздухе, как поршни. Одна-единственная минута, в которую можно было успеть исчезнуть, потеряна, и ничего не оставалось теперь, как идти до конца. Кореш ощутил прилив дикой злости, закричал, размахивая руками:

— Лезть мне под этот барабан, что ли!

— Иван полез, — ответил Володя. — А ты как думал?

Анатолий кинулся бы на Кореша, но Володя бульдогом повис на его плечах.