Кроме змеи, плодотворица припомнила еще и символ ри́хта румальерских пустошей. Того самого, что был первым избранником кровожадной Алитие́ры и от которого продолжился род Яснооких. Этот символ в виде двух смыкающихся дуг, украшенных красными камнями, говорил о единстве степных варваров, пришедших однажды на поклон к великой завоевательнице. Тогда Ге́рбус Ясноокий еще не был ри́хтом, он носил звание великого бу́кту-игно́ – правителя кочевых племен. Но после того как варварские взгляды властвующих сошлись, их скорый союз воспылал огнем страстной любви на фоне кровопролитных порабощений неугодных королевств. Символы смешались, змея поместилась в лоно дуг, превратив знак в некое подобие человеческого глаза.

Все бы ничего, но что означал меч обвитый змеиными кольцами? Он выпадал из общей картины, ибо был не узнан ею. Глубокий вдох окончательно лишил Бирви́нгию сил. В совокупности с упадком ее голова начала кружиться, смазывая реальность в поток из мутных красок. Зеленые, черные, белые пятна плыли и громоздились вокруг, шум в ушах напоминал рой пчел, кружащий над головой. Непослушное тело онемело, и плодотворица выронила брошь из рук, склонившись над лужицей чистой воды. Реальность плыла, будто она была раскрученной юлой, и на фоне всего этого послышались чьи-то шаги.

– «О великая кэ́ра! – взмолилась про себя старуха. – Брошь, мне нужно проглотить брошь, пока ее у меня не отняли».

Руки судорожно закопошились в участке ближайшего мха.

– Да где же ты, – прошептала она.

Но только старуха успела коснуться чего-то наощупь похожего, как чья-то нога, ступив на ее спину, прижала плоть к земле.

– Не шевелись, кэру́нская сука, – выдавил неизвестный. – А то твоя башка лопнет на этом же камне.

Бирви́нгия замерла от подступившей боли, пытаясь усмирить свое частое дыхание, когда сердце колотилось вовсю.

– Кто ты? – вопросила она. – Мне больно.

Жалостливая немощность старухи нисколько не трогала чувства неизвестного. Он смеялся, сплевывая слюни прямо на ее спину. А потом голова пленницы стала настолько тяжелой, что плюхнулась без сил в неглубокую лужу, и в рот проникла вода. Дышать было нечем, и старуха начала захлебываться, шевеля руками в попытках обрести свободу. Неизвестный не отпускал, его обнаженные ступни казались гигантскими, а помыслы самыми ужасными.

– Сейчас я отпущу тебя, – сказал он. – И ты пожрешь. Твоя еда – вчерашняя тухлятина, ре́буз в стадии разложения. Ты поняла?

Конечно же, ответить Бирви́нгия не могла, она почти захлебнулась. И тогда неизвестный убрал ногу, дав ее телу возможность подняться.

Вода, студеная, колючая, сняла помутнение как рукой, и взгляд старухи прояснился. Она дышала так, как будто пробежала без остановки не одну версту, смотря на ублюдка, посмевшего свершить такое. То был Ге́ссар, пялящийся на нее с такой брезгливостью, как будто перед ним стояла чумазая свинья.

– Будешь жрать мох, – сказал он. – Посажу на цепь.

– Но у меня не было еды, – пропищала старуха. – Я ела все, до чего могла дотянуться.

Он харкнул ей под ноги. На его мускулистом теле содрогнулись мускулы.

– Ах ты лживая гадина, – фыркнул он на нее. – Я знаю, почему ты его ешь, но все твои попытки напрасны.

Пухлые губы искривились в непонятной ненависти, так, словно к ней у него были какие-то счеты, которые он собирался свести. Темная кожа в лучах уходящего солнца покрылась капельками пота.

– Скоро ты покинешь это место, – сказал Но́рф. – Твоя королева шлет нам глупые послания, вопрошая о деталях твоей гибели. Не ровен час, пришлет посланника, – голубые глаза сверкнули своей зоркостью. – Но моя госпожа, великая Баки́на, мудрее всех островных правителей, она собирается переправить тебя на Ирге́йн, подарком пэ́лсе[25] Мо́рте, что мечтает заиметь в своем диковинном саду хвойную шулье́ру. Ты сгниешь в ее корнях.

Бирви́нгия сжимала пальцы в кулачки, не понимая, ради чего все это. Неужели из-за того, что она нашла отрог изгоев, напала на след Нипра́га и уличила правительницу А́скии в предательстве устоев Священного Союза.

– «Пэ́лса Мо́рта, значит, – подумала она. – Вот еще одно основание убить меня, я услышала имя вражеской союзницы».

Она так хорошо знала эту девочку, правящую Ирге́йном, что не могла поверить.

– «Это юное создание не пойдет на такое, – думала она. – Хотя подле нее есть хитрый и жадный регент Зи́шу. И пусть она великая пэ́лса, но пэ́лса с сознанием ребенка».

Но́рф Ге́ссар кивком головы указал на тушу тухлого ребуза, посиневшего до сизого оттенка. Вокруг нее кружились краснобрюхие мухи, а из живота торчало багровое ребро.

– Если хотите убить, зачем кормите? – спросила его старуха, чуть осмелев.

Ге́ссар хмыкнул.

– Убийство – наша цель, – сказал он. – Но желание Баки́ны – показать тебе перед смертью, что чувствуют деревья, которые вы в своем восточном саду уродуете, делая карликовыми.

– Это культура всего народа, – ответила ему Бирви́нгия.

– Почему же вы судите за это только меня?

– Потому, – ответил Но́рф, – что ты всея плодотворица Са́лкса. И к тому же увидевшая больше, чем нужно.

Приспешник власти более не стал чесать языком и удалился прочь, оставив старуху со своими мыслями, одной из которых была хвала великой кэ́ре за то, что он не заметил золотистую брошь. Та почти была втоптана в мох, но все же заметна для знающих глаз.

Поднятый взгляд туда, где зияла брешь, больше не обнаружил лучи солнца, но сумел разглядеть на одном из выступов тельце маленькой пташки, павшей замертво. Малютка полакомилась мхом, и токсин сделал свое дело. Теперь-то она ее съест. Вот только нужно дотянуться. Что касалось ре́буза, смердящего в метре от нее, то она не желала его даже касаться. Жаль, что отпущенное в этой пещере время ей доведется провести с этим куском тухлого мяса.

Тонкая игла, пронизывая почерневшую кожу, сшивала края зияющей раны. Белые нити аккуратными стежками ложились пятисантиметровым швом, над которым корпела рука мастера. Пожилая женщина, называемая Армахи́лом Чикиной, относилась к числу умелых лекарей и, что самое немаловажное, была единственным вика́ртом[26] в округе. В мире людей таких, как она, называли хирургами от бога, здесь во всем этом видели промысел темных сил.

«Латать раненых может лишь природа, – считали многие.

– Тот, кто должен умереть, обязательно умрет». Но мудрецы отводили вика́ртам особую роль, считая их посланниками шестипалого Бога. Из таких был Армахи́л, мелькающий возле Чики́ны с чаном теплой воды. Са́бис поддерживал огонь в очаге и следил за тем, чтобы лучина в настольной лампе не тускнела. За домом плодотворицы вовсю царствовала ночь, развесив по небу мириады сверкающих звезд. Тут и там насвистывали цика́рды – существа, напоминающие летучих мышей, но раскрашенные, в отличие от них, разноцветными узорами.

– Артерию-то я сшила, – помрачнела Чикина, – уже как пять лун прошло, теперь, когда мазь сняла воспаление тканей, залатала рану, но, о великий старейшина Кэра-ба́та, он останется нем до конца отведенных ему дней. Такие повреждения обычно приводят к смерти, – она окунула руки в чан с теплой водой, и кровь, засохшая на коже, растворилась.

– Сколько? – спросил старик, поглядывая то на старуху, то на Са́биса, застывшего с кочергой у очага.

Чикина помедлила с ответом, обтирая толстые персты об повязанный на бедрах синий фартук. Желтый свет ламповой лучины слегка потускнел, и ее глаза накрыла подоспевшая тень. Но губы еще было видно.

– Восемнадцать изумрудных пет, – ответила она. – Знаю, что дорого, – развела руки по сторонам, – но мой труд, сами знаете, жестоко наказуем. Вчера вот только Га́рпиновские псы пришли за юной Кинзи, а она была осторожнее всех. Говорят, казнят ее прямо на площади за то, что возомнила себя равной шестипалому Богу.

– Да, я слышал, – помрачнел Армахи́л. – Не верится, что сам когда-то осуждал такой дар. Са́бис, принеси вознаграждение.