Ее взор пал на Ло́квуда, что не смел поднять своих глаз. Его губы, казалось, были изогнуты в улыбке, потешающейся над своим напряженным господином.

– Уважаемый га́твонг Зибе́лий Ло́квуд, – вздохнув, произнесла она, – сопроводите меня в Бату́р сию же секунду. И соизвольте докладывать мне обо всем, что происходит на этом побережье.

– Слушаюсь, моя госпожа, – поклонился Зибе́лий. – Идемте.

Королева, словно роза, обернутая в полотно шипов, удалялась прочь за спиной бравого Ло́квуда. Народ, заприметив это, тоже стал расходиться. Га́рпин же смотрел ей вслед ненавистными глазами, а «Депоннэ́́я» была уже совсем близко.

Как только ами́йцам стало очевидно, что рабская баржа отплывает, с палубы вострубил охотничий рог. Завороженная толпа дрогнула, наблюдая за покачиванием толстобокого судна, сменившего курс. Теперь его целью был отнюдь не Са́лкс, а уплывающая тень баржи, подгоняемая моргу́лами вдаль.

«Что они делают? – недоумевал Га́рпин. – Предельно чокнутый народ».

Из-за спины напряженного ри́хта показался обеспокоенный Ми́рдо. Он явно видел во всем этом какой-то знак. Это читалось в его глазах, озадаченно смотрящих на белеющие паруса. К слову сказать, синяк под его глазом не сошел, как бы Порси́за ни натирала веки лечебными мазями.

– Прикажи моргу́лам остановиться, – сказал он, обращаясь к Га́рпину вынужденно и потому с долей неприязни.

Ри́хт Э́бус не сразу увидел его за спиной, но этот голос управителя колонии было ни с чем не спутать. Настойчивый, с хрипотцой, а порой переходящий в сиплость. Старик впервые надел на себя черный камзол и повязал на голову белую ленточку.

– Что-что? – переспросил Га́рпин. – А, староста колонии волен приказывать.

– Это не шутка, – возмутился Ми́рдо. – Ами́йцы что-то знают и хотят остановить этот абсурд.

Он усердно наминал старческие пальцы, пытаясь согреть кисти рук. Северный ветер прошелся и по его спине. Благо заботливая Порси́за уже несла к ему кожаные перчатки.

– Лучше прикажи своей общине разойтись, – сказал Га́рпин. – А трубить в рог призыва, я тебе говорю, не станет никто.

– Какой благородный, – попрекнул Ми́рдо. – Выстрелишь мне в грудь арбалетной стрелой?

Э́бус ухмыльнулся.

– Если придется, пренепременно, – заявил он старику.

– О великая Кэра! О чем вы? – подоспевшая к мужу Порси́за не верила ушам.

Она укоризненно поглядывала на ри́хта Са́йленского, будто ожидая объяснений. Между тем ее заботливые пальцы натягивали на руки мужа перчатки, как на священное существо.

Га́рпин не ответил ей, более того, его пренебрежение опалило их обоих. Он повернулся к ним спиной и почел оборвать эту беседу.

– Возмутительно! – окликнул его Ми́рдо, но реакции ждать не стал.

Собрав свою общину воедино, он приказал окружить призывный рог и, конечно же, протрубить изо всех сил. Чего только стоили взгляды пышнотелых кухарок, что сжимали в своих руках деревянные половники.

– Протрубить, о-о-о, – кучковались кухарки. – В такие игры мы еще не играли.

Порси́за повела за собой женщин туда, где высилась третья смотровая вышка. Рог находился в руках королевского трубадура, восседающего прямо под ее крышей.

– Мы подымимся наверх, – сказала она, – и заставим увальня в зеленых штанишках подчиниться нашей воле.

Ми́рдо, окружив вышку добытчиками, кузнецами, ныряльщиками, горняками, решил стать стеной от Га́рпиновских псов, пока его женщина брала штурмом прибрежную крепость.

– Стоим и не шелохнемся, – твердил он. – Что бы там ни было.

– Так мы что, устраиваем бунт? – спросил кто-то из его окружения.

– Мы свергаем тупоголовость, – ответил Ми́рдо.

Не прошло и минуты, как упитанные пампушки зашагали по лестнице, ведущей наверх. Казалось, что от их шагов «крепость» не только покорится, но и обрушится в пучину вод. Порси́за, расплываясь в улыбке, шла впереди и уже наблюдала лицо трубадура, озадаченное происходящим.

Этот шум не мог не заметить ри́хт Са́йленский. Таких вольнодумцев он всегда желал истреблять.

– Соседние общины почти разошлись, – сказал он. – А они бунтуют.

Окликнув свой отряд, он повелел сию же секунду разогнать взбунтовавшихся. Ну а для Ми́рдо у него был особый разговор, и не здесь, а в зале Кирвендэ́ла, где совет пренепременно бы решил его участь. Приспешники Га́рпина устремились к смотровой вышке, расталкивая на своем пути остатки кэру́нской толпы. Песок под их ногами заскрипел, но воля была тверда как никогда.

– Спрятать копья! – возгласил один из них. – Они не опасны!

– Не опасны, – возмутился кузнец в Ми́рдовских рядах. – Я самолично ковал вам мечи.

Стражники нахлынули на протестующих волной, но горняки оказались крепкими бугаями. Удар, еще один, и вот уже зубы копьеносцев сплевываются на песок. Натиск, попытки пробиться в ряды, но от хватки кузнеца ломаются кости.

На вышке блеет, словно вьючное животное, трубадур. Он в руках кухарок вспомнил, какими ненавистными бывают женщины. Буквально полчаса назад юные девушки исполняли песнь, а теперь явился другой женский состав и, похоже, не для того, чтобы петь.

– Труби в рог! – приказала ему Порси́за. – Призывай моргу́лов назад!

– Матушки, да как же! – щебетал трубадур.

– Как, как, – усмехнулась Порси́за. – Ртом! А не то вставлю тебе его!

От этих угроз юнец, штаны которого превратились в лоскуты, не выдержал и сиганул с вышки. Хвала шестипалому Богу, он не разбился. Глаза кухарок округлились в недоумении, что же им делать. Ответом послужил золотистый рог, зажатый в руках их госпожи.

– А ну-ка, Ули́тия, – обратилась она к самой пышнотелой поварихи. – Труби! Ради са́лкских сынов, труби!

Повариха, надув щеки, припала к призывному рогу и изо всех сил протрубила.

Зов распугал всех сибулов, зарывшихся в кусты. Даже ракута́ры, стоящие в отдалении, дрогнули.

Га́рпин, махнув рукой, подытожил натиск своих воинов.

– Как волны о скалы. Треклятый глупец.

Баржа, порядком отдалившаяся от берега, покинула бухту Тартамэ́, но, проплыв по инерции еще немного, остановилась. Моргу́лы откликнулись. Это позволило «Депоннэ́е» поравняться с ней, взять ее на абордаж и наконец-таки известить кэру́нский народ о том, что обмена не будет. Сначала страдальцы не верили словам благородного Кибу́ту, сошедшего на палубу. Но он рассказал им о том, что зи́рданец лгал их королеве и не ведает, где корона. Больше всего этой новости обрадовались ученики Кэра-ба́та, заликовавшие сотней голосов.

Га́рпин вслушивался в эти крики и не понимал, что происходит. Его псы окончательно оставили сопротивление Ми́рдо в покое. Похоже, судьба преподнесла в королевские руки особенный сюрприз.

Блики закатного солнца, медью павшие на кожу Мари, согревали продрогшее тело, но им было не по силам согреть отстраненную душу. Поникнув в безысходности, она смотрелась как фарфоровая кукла, непричесанная и опустошенно-бледная. На малом балконе, открытом городской суете, теснота спутницей подпирала со всех сторон. По левую сторону громоздился подростковый двухколесный велосипед с обшарпанной красной рамой и кисточками на руле, по правую – десяток горшков, озелененных фиговыми деревцами и фикусами, увы, увядающими от жажды. Похоже, Малькольм, бывая в своей квартире, забывал про них: неудивительно, его жизнь трещала по швам, как плюшевая игрушка в руках сыновей, тянувших ее за лапы каждый в свою сторону. Глубокий вдох, а затем протяжный выдох, и на искусанных губах будто томится теплом надежда, но когда ты пытаешься ухватиться за ее хвост, она растворяется как несуществующий призрак.

Беспокойным глазам открывалась гудящая голосами улица, где люди занимались чем не попадя. Разодетый пижон выгуливал своих собак, нарциссом красуясь в отражении витрин, взрослая полная женщина с газетой в руках разговаривала сама с собой, то и дело подмечая наблюдающий взгляд Мари, за ней промелькнули дети, раскидывая свой смех, подобно крошкам для голубей. Этот смех, внезапно павший в уши, чуть обогрел душу, но так же стремительно покинул давящую пустоту. Машина, еще одна, пронеслись по узкой дорожной полосе, третья остановилась на красный свет, и в ее окнах промелькнула семейная ссора. Все это казалось таким театральным, что Мари не верилось в реальность окружающего мира. В наблюдениях мысли сбивались, но как бы она ни мечтала уйти дальше от смердящей беды, все было без толку. Именно тогда голову посетила самая верная мысль за столько утомительных дней: «Беда тревожит как заноза, но только глубже и больней».