Всегда ли значительность поэта равна любви к нему? Не бывает ли так, что любишь поэта не за его масштаб, но просто потому, что любишь? То есть он совпадает с тобой, трогает в тебе те струны, которых не касается десница великана.
Мне был ближе Межиров. Его мелодекламация. Его самоподавленная высокопарность. Его гримасы («Я перестал заикаться. / Гримасами не искажается рот»), Слуцкий напирает на тебя: учит, зовёт, ведёт, судит, воспитывает, руководит (так было не всегда: множество поздних стихотворений — совершенно другие). Межиров идёт рядом с тобой, разговаривая сам с собой.
Самое частотное слово у Межирова — «война». Постепенно с ним стало соперничать «вина» (своя). Рифма простейшая, но советско-социалистическому менталитету крайне чуждая.
Эта глухая, неизлечимая вина должна иметь свою причину. Проще всего — у поэта — её найти в измене призванию.
Когда же окончательно уйду,
Останется одно стихотворенье.
(«Через тридцать лет»)
Межиров имеет в виду как раз своё «Коммунисты, вперёд!». Однако у него существует уточнение:
У других была судьба другая
И другие взгляды на войну,
Никого за это не ругая,
Лишь себя виню, виню, виню.
(«Я тебе рассказывать не буду...»)
Между прочим, это концовка стихотворения о... мытье посуды.
Я тебе рассказывать не буду,
Почему в иные времена
Мыл на кухне разную посуду...
Посуда и война? Что между ними общего? Ничего, кроме способа стихомышления. Оба понятия нагружены смыслами, не отвечающими самим себе. Если упростить, посуда — быт, война — доминанта бытия.
Страх перед мытьём посуды
Женские сердца гнетёт.
(«Споры, свары, пересуды...»)
В таком миропонимании от вины не уйти. В чём же она, эта вина? Во-первых:
Я виноват в слезах моей любимой,
Не искупить вину постом и схимой, —
Необходимо расплатиться за
Проплаканные досуха глаза.
(«Но, кроме неба, сам себе судья...»)
Во-вторых и в основном:
В чём-то, люди,
И я виноват.
А точнее сказать, я один виноват перед всеми.
В чём? Да в том, что, со всеми в единой системе,
Долго жил. Но ни с этими не был, ни с теми...
(«Окопный нефрит»)
Вот, пожалуй, развилка разницы между Межировым и Слуцким, у которого сказано:
Голосочком своим
словно дождичком медленно сея,
я подтягивал им,
и молчал и мычал я со всеми.
С удовольствием слушая,
как поют наши лучшие,
я мурлыкал со всеми.
Сам не знаю зачем,
почему, по причине каковской
вышел я из толпы
молчаливо мычавшей московской
и запел для чего
так, что в стёклах вокруг задрожало,
и зачем большинство
молчаливо меня поддержало.
(«Большинство — молчаливо...»)
Тоже гордится. Но — со всеми. Поддержан большинством.
У Межирова — речь о конченой, непобедимой гордыне. Так? Не совсем. Тут больше отщепенства, самоустранения, одиночества, которое гонит по свету. Но просматривается и люфт для самооправдания. Гордыня покрывается гордыней. Его «виноват» часто звучит как «невиноват». Это очень по-русски. Как у Есенина: «За всё, в чём был и не был виноват».
Межиров ценит Есенина за «строку из крови, а не из чернил». Определённый вид народничества присущ Межирову и в его стихах, обращённых к другому песенному собрату:
Всё тоскую по земле, по Бокову,
По его измученному лбу...
(Всё тоскую по земле, по Бокову...»)
И в таких межировских строках:
Никитина стихи прочтите мне,
Стихи Ивана Саввича о поле.
(«Просьба»)
Причастность к русскому народу невозможна без приятия его православности. Но:
Вы, хамы, обезглавившие Храмы
Своей же собственной страны,
Вступили в общество охраны
Великорусской старины.
(«Потомки праха, чада пыли...»)
Всё это проблематика 60—70-х годов прошлого века. Межиров — интеллигент той поры, пребывающий в «полупотьмах» полузнаний. Он знал небывало много, особенно
стихов, читал жадно и ненасытимо, Константин Леонтьев и Василий Розанов — те писатели, раритеты которых он дарил людям, достойным того. Он слишком хорошо знал среду, в которой обретался. Ей-то и адресованы его самые яростные (само)инвективы.
Пародия на старые салоны
Пришла в почти что старые дома,
И густо поразвесили иконы
Почти что византийского письма...
(«Проза в стихах»)
Далее:
Я их вскормил. Они меня вскормили.
Но я виновен, ибо я первей...
Далее:
Радели о Христе. Однако вскоре
Перуна Иисусу предпочли
И, с четырьмя Евангельями в споре,
До Индии додумались почти.
А смысл единый этого раденья,
Сулящий только свару и возню,
В звериной жажде самоутвержденья,
В которой прежде всех себя виню.
Как видим, та проблематика отнюдь не устарела. Напротив, обрела новое дыхание. Межировская риторика продолжается, и сегодня свежа, как вчера:
