В то время Слуцкий был подтянут, весел, таинствен, и в радиокомитете его принимали за разведчика, который скоро отправится в зарубежную командировку, а на радио заходит из праздного интереса или для прикрытия. Там он, между прочим, и песни сочинял, одна из них, положенная на музыку Григорием Фридом, называлась «Матросы возвращаются домой». Всё это продолжалось четыре года. Он ушёл с работы на радио где-то в конце 1952 года накануне поимки «врачей-убийц»: тогда на радио был установлен жёсткий фильтр на определённые фамилии и по недоразумению в список нехороших фамилий была включена священническая — Иорданский, носителю которой пришлось пострадать ни за что.
Собственно, портрет Слуцкого размашисто и точно, не без иронии Самойлов дал в своей печально-разухабистой поэме «Юлий Кломпус»:
Был в той ватаге свой кумир —
Поэт Игнатий Твердохлебов.
Взахлёб твердила наша братия
Стихи сурового Игнатия.
(Я до сегодня их люблю.)
Он был подобен кораблю,
Затёртому глухими льдами.
Он плыл, расталкивая льды,
Которые вокруг смыкались.
Мечтал, арктический скиталец,
Добраться до большой воды.
Все трепетали перед ним.
А между тем он был раним.
Блистательное острословие
Служило для него броней.
И он старался быть суровее
Перед друзьями и собой.
Самойлов вписывает Игнатия в картину пиршественного мира, нам интересную:
Как проходили вечера?
Там не было заядлых пьяниц:
На всю команду «поллитранец»
Да две бутылки «сухача»,
Почти без всякого харча.
Никакой аскезы в той среде не наблюдалось. Шла молодая, безалаберная, безоглядная жизнь людей послевоенной поры, и Слуцкий был её частью, хотя и автономной.
Самойлов:
Слуцкий нравился женскому полу. Его неженатое положение внушало надежды. Опять-таки в шутку мы составили список 24-х его официальных невест. При всей внешней лихости с женщинами он был робок и греховодником так и не стал.
Женщины, его волнующие, оставались на дистанции любования ими. Более тесные отношения изредка отмечались в стихах, но дальше дело не шло.
Я слыхал их немало, секретов,
Что слезами политы,
Мне шептали про то и про это,
Про большие обиды!
Я не выдам вас, будьте спокойны.
Никогда. В самом деле,
Слишком тяжко даются вам войны.
Лучше б дома сидели.
(«—Хуже всех на фронте пехоте!..»)
Зацитированное стихотворение «Ключ» — о том, как он, хозяин жилья, предоставляет товарищам возможность уединиться с дамой сердца на его площади, — в известной степени можно отнести к своеобразной эротике, по нынешним меркам целомудренно экзотической. «Меня всегда потрясала, сбивала с толку, дезориентировала лёгкость, позорная лёгкость любовных отношений» («Девушки Европы», главка военных записок).
Этот поэт смотрит на женщину со стороны, на расстоянии. Пройдя грязь войны, Слуцкий остался шестнадцатилетним школьником. Он сколько угодно может иронизировать над собой, она — недостижима. Несчастна и недостижима.
Тридцатилетняя женщина,
Причём ей не 39,
А ровно 29,
Причём — не из старых девок,
Проходит по нашей улице,
А день-то какой погожий,
А день-то какой хороший,
Совсем на неё похожий.
Она — высокого роста,
Глаза — океанского цвета.
Я ей попадаюсь навстречу,
Ищу в тех глазах привета,
А вижу — долю горя,
А также дольку счастья,
Но больше всего — надежды:
Её — четыре части.
И точно так же, как прежде,
И ровно столько, как раньше,
Нет места мне в этой надежде,
Хоть стал я толще и краше,
Ноль целых и ноль десятых
Ко мне в глазах интереса,
Хоть я — такая досада! —
Надел костюм из отреза,
Обул модельные туфли,
Надраил их до рассвета...
Увидев меня, потухли
Глаза океанского цвета.
(«Тридцатилетняя женщина...»)
Эдакая вариация блоковской Прекрасной Дамы. По-слуцки.
Правда, недавно отыскалось одно стихотворение-признание, ещё раннее, и то — на фоне эпохи войн и революций:
Над нами снаряды рвутся,
Вокруг негодуют войска
Во имя моей революции.
Похожей на Вас слегка.
Прощайте, прощайте, прощайте.
Прощай — из последних сил.
Я многим был неверен —
Я только тебя любил.
Июль 1941
В послесловие (послевойну) входило немало поэтов, в том числе — Ксения Некрасова. Она у Слуцкого прошла по жанру воспоминания. Если учесть, что о женщинах этот лирик в интимном духе почти не писал и за долгие годы в его мужской памяти возникает лишь одно женское имя, и то — Жаннет, солдатская любовь на ходу, — стихи о Ксюше покоряют непритворной нежностью и участием в судьбе женщины, которую угораздило стать поэтом. Где-то в те же годы о ней написал и Ярослав Смеляков:
Что мне, красавицы, ваши роскошные тряпки,
ваша изысканность, ваши духи и бельё? —
Ксеня Некрасова в жалкой соломенной шляпке
в стихотворение медленно входит моё.
(«Ксения Некрасова»)
Эта шляпка неповторима. Слуцкий учил молодых поэтов в своей студии 1970-х годов: Смеляков — это эпитет, никакой метафоры, лишь эпитет. А правда — что лучше жалкой соломенной шляпки? Кто скажет лучше и точней? Разве что Слуцкий: «Выпала седенькая коса» («Как убивали мою бабку»)...
Ксюша у Слуцкого — такая:
У Малого театра, прозрачна, как тара,
Себя подставляя под струи Москвы,
Ксюша меня увидала и стала:
— Боря! Здравствуйте! Это вы?
А я-то думала, тебя убили.
А ты живой. А ты майор.
Какие вы все хорошие были.
А я вас помню всех до сих пор.
Я только вернулся после выигранной,
После великой второй мировой
И к жизни, как листик, из книги выдранный,
Липнул
И был — майор.
И — живой.
Я был майор и пачку тридцаток
Истратить ради встречи готов,
Ради прожитых рядом тридцатых
Тощих студенческих наших годов.
— Но я обедала, — сказала Ксения. —
Не помню что, но я сыта.
Купи мне лучше цветы
синие,
Люблю смотреть на эти цвета.
Тучный Островский, поджав штиблеты,
Очистил место, где сидеть
Её цветам синего цвета,
Её волосам, начинавшим седеть.
И вот,
моложе дубовой рощицы,
И вот,
стариннее
дубовой сохи,
Ксюша голосом
сельской пророчицы
Запричитала свои стихи.
(«Ксения Некрасова»)
