– Ладно, ладно, победил! – сдается она. Мартин смеется и отпускает ее руки с таким самодовольным лицом, что ей хочется стукнуть его лбом в переносицу – а что, они и не такие удары друг на друге отрабатывали.

– Меньше будешь зевать на тренировках, – фыркает и встает. Ребекка поднимается, опираясь на протянутую ей руку, пытается стряхнуть листья и грязь со спины, но замирает, глядя на Мартина. Она видит, как спина друга выпрямляется. Он принимает боевую стойку, лук оказывается в руках так быстро, словно он его магией призвал. – Бекка, здесь кто-то есть.

Натягивает тетиву, и… не успевает выстрелить, потому что Бекка ловит взглядом фигуру справа, и последний из ее ножей отправляется в полет быстрее, чем стрела Мартина. Громкий выкрик, звук, с которым лезвие втыкается во что-то твердое… И отборный мат, от которого становится смешно.

– Ты что, совсем?!

Мартин смотрит во все глаза сначала на Ребекку, сгибающуюся от смеха, а потом на Мэтта, воротник куртки которого припечатан к дереву ее клинком. И лицо у него такое, что… Действительно смешно.

– Что надо? – пока Мартин убирает снаряжение в машину, Ребекка позволяет Мэтту отвести себя в сторону. Именно позволяет, да. Не он тащит ее за рукав, а она позволяет.

– Поговорить.

– А дома нельзя?

– Можно было бы, если бы ты не шарахалась от меня уже неделю. Я тебя не вижу совсем с тех пор, как родители уехали.

Последнее предложение Мэтт говорит тише, отпуская ее руку и глядя в землю, словно… смущается?

Его реакция веселит Ребекку, и она решает развлечься.

– Соскучился? – спрятав руки в карманы, спрашивает она. Вдруг хочется запихать сигарету в рот. Она редко курит – только в пьяном угаре, но рассматривать Мэтта втихую, когда он таращится себе под ноги… В горле пересыхает.

– Может и соскучился, тебе-то что? Ты мои чувства прямым текстом на фиг послала.

Мэтт отворачивается от нее, всматривается в полоску горизонта. Выглядит до абсурда обиженным. А Ребекка чувствует, что ее слегка штормит – при таком ракурсе хорошо видно шею Мэтта, его кожу, покрытую волосками щетины, ярко выраженный кадык и ключицы, прячущиеся под футболкой и воротником кожаной куртки. Становится жарко.

Она прокашливается и тоже отворачивается, мысленно ругая себя.

– Тогда что надо все-таки?

– Завтра полнолуние, – сообщает он.

Ребекка фыркает:

– Без тебя знаю. У меня этот день в календаре, как месячные – крестиком отмечен.

Мэтт смотрит на нее осуждающе.

– Это не шутки, Ребекка. Тебе придется уехать подальше, приедут родители, мама сможет меня удержать, но подстраховаться стоит. Никто не знает, что может произойти, мой случай… с парой и… тобой, – он показывает на нее, обводя ладонью вокруг тела, – короче, это первый случай в нашей семье, если что-то пойдет не так…

– Тогда что? – она сама не замечает, как подходит ближе. Так близко, что чувствует, как обжигает кожу на лице чужое горячее дыхание. Видимо, Мэтт сам в шоке от того, что она так близко – его зрачки расширяются, и он несколько секунд моргает, не дыша. – М? Что случится, если ты дорвешься до меня в полнолуние?

По лицу Мэтта можно определить – он не знает. И то, что он не знает, очень сильно пугает его.

Он не отвечает на вопрос, только уточняет:

– Переночевать у Эммы – не вариант, если сорвусь, найду по запаху. Сними номер в отеле или переночуй у каких-нибудь не очень близких друзей.

Ребекка так сильно хочет послать его подальше, потому что никто из Сэлмонов целых восемь лет не решался вот так просто брать и разговаривать с ней о полнолунии, оборотнях и всей этой ненавистной ей фигне. А этот заявился и пожалуйста… Вот козёл.

– Знаешь что?.. – начинает она. Мэтт вдруг ведет носом и хмурит лоб. Ребекка всматривается в его лицо. – Что-то учуял?

– Да. Кэмпбел.

– Ну да, Мартин же…

– Не Мартин.

Бекка матерится и бегло оглядывается по сторонам.

– Твою мать, его отец! Если узнает, что оборотня притащил на тренировку с Мартином – откажется вообще со мной работать! – Мэтт открывает рот, чтобы что-то ответить (что-то насмешливое и очень самодовольное, очевидно), но Ребекка не позволяет ему. Хватает за локоть, шипит «давай за мной» и ныряет в ближайшие кусты, утаскивая его следом.

Ударяются костями, лбами, коленками, шепотом чертыхаются и ворчат, а когда, наконец, оказываются в устойчивом положении, выходит, что Ребекка практически лежит на Мэтте, и, нет, ее такой расклад вообще не устраивает.

Он пахнет осенью и горечью трав. Ребекка ненавидит себя за то, что чувствует его аромат так близко, прямо впритык. Она упирается руками в его грудь, собираясь отстраниться, но крепкая рука прижимает к себе, надавливая на позвоночник.

– Какого черта ты…

– Тихо.

Шепотом. Слишком в губы.

Ребекка застывает, прислушиваясь. Она слышит, как Мартин что-то быстро говорит отцу. По ее мнению – слишком быстро, прямо-таки выдает себя с потрохами. Он говорит о Ребекке – что она забыла в машине арбалет, да и кроссовки промокли – пошла переодеться.

Мэтт так тяжело дышит, что Ребекку немного подкидывает на его груди. Или ее подкидывает, потому что впервые она так близко с чьим-то крепким, горячим мужественным телом, которое еще и пахнет круто…

Твою мать, Ребекка, возьми себя в руки…

Но она в других руках сейчас. В больших и грубых… На секунду в голове появляется картинка, как эти руки стискивают ее бедра – больно, до синяков. Приходится тряхнуть головой и зло посмотреть на Мэтта, а он, сволочь, лежит и не скрывает довольной улыбки. Убить бы его, разодрать грудь на ошметки, переломать ребра… Ненависть горит где-то в горле, ошпаривает язык, и даже шепотом говорить не выходит…

Становится совсем не смешно, когда ладонь Мэтта сползает с ее позвоночника вниз, туда, где, как она чувствует, на спине задралась толстовка. И она почти ощущает прикосновение пальцев к голой коже – почти-почти, но успевает вовремя вытряхнуть из рукава маленький запасной клинок. Лезвие острое, легкого нажима хватает, чтобы пустить кровь. Одно движение, и вот уже клинок упирается острием Мэтту в горло. И тот застывает, так и не опустив руку.

Ребекка чувствует, как ее пронзает насквозь собственной силой. Чувством, что она держит в руках не просто чью-то жизнь, а жизнь Мэтта. И ей это в кайф, ей просто сносит крышу, поэтому она подается вперед и, нависая над Мэттом, с улыбкой спрашивает:

– Рискнешь?

Странный смешок, а потом прикосновение пальцев к коже – ТАМ. Ребекка зло сцепляет зубы, водит бедрами, стараясь уйти от прикосновения, но выходит так, словно она трется пахом о пах Мэтта, и ей отвратительно, мерзко, противно! Она хочет сбежать, уйти, ей неприятно, холодно, погано – так, как никогда, и, чтобы сбросить с себя это чувство, она давит на шею оборотня клинком… Мягонько, словно кошка лапкой ласкает…

Кровь проступает резко, и ее много, у Ребекки мгновенно холодеет в груди… И ей становится хорошо.

Он лежит и смотрит на нее так, словно ничего не происходит. И руку не убирает. Наоборот… Мягко ведет пальцами по коже, плавно, медленно, осторожно. Кажется, что это даже не пальцы вовсе, а легкий ветерок забрался под толстовку. И глаза у него в этот момент пьяные, но какие-то завораживающие, красивые, возбуждающие.

Ребекка дышит рвано, часто, в груди болит – ей хочется заорать, разодрать самодовольное лицо Мэтта до крови, выдрать глаза! Ей хочется кусаться, пинаться, вопить, угрожать – только чтобы не трогал, чтобы не прикасался! И одновременно она знает, что Мэтт чувствует это – ее постыдное, взявшееся из ниоткуда возбуждение. Она пытается успокоить себя – это все адреналин в крови и чувство гордости за себя – повредила-таки Мэтту шкурку. Но где-то внутри, под слоями одежды, под кожей, ребрами и сочной плотью – где-то там в ней трепыхается что-то, чему она не может дать названия.

– Что? – шепчет она, стараясь дышать ровнее, да куда там. У Мэтта стояк, она чувствует его своим бедром, и это так отвратительно, что хочется в душ, под горячую воду, и сдирать с себя кожу мочалкой.