– Ты возбудилась, – отвечает Мэтт.

– Я тебе сейчас глотку перережу.

Запах крови примешивается к запаху куртки Мэтта и отсыревших листьев, на которых они лежат – голова плывет, словно ватная.

Мэтт тоже дышит через раз, но больше не шевелится, только выводит указательным пальцем узоры на ее коже – там, где пояс джинсов прикрывает ямочки над ягодицами.

– За право тебя потрогать – я согласен.

– А если я скажу, что поцелую тебя – сожрешь букетик аконита?

– Да.

– И сдохнешь за минет?

– Да.

И смотрит так, что она верит – он не врет.

Она давит сильнее – хочет увидеть, что больно, пусть покажет это, пусть покажет, что уязвим! Кровь уже хлещет изо всех сил, пропитывая футболку Мэтта, пачкая пальцы Ребекки – горячая, липкая, наверняка соленая… А Мэтт только смотрит в ее глаза с какой-то давящей, ненормальной покорностью, и… Чтоб ты провалился!

Она отпускает его, скатываясь, перекладываясь на спину. Рука исчезает с ее спины, она больше не слышит ни Мартина, ни его отца. Только чувствует на себе пристальный взгляд и слушает, как сердце бухает в груди.

Родители не успевают приехать к полнолунию – их рейс задерживается. Филип пишет Ребекке и просит не говорить им, где она, а еще просит максимально обезопасить себя. Филип не знает, что Ребекка охотится, но он знает, что у нее всегда при себе есть волчий аконит. Она в курсе, что нужно сделать, чтобы оборотень не подобрался к ней.

Но на душе все равно неспокойно.

До того, как взойдет луна – пара часов, не больше, а у Мэтта плохое предчувствие.

Он уже спустил в подвал кандалы, цепи, проверил на прочность дверь и крюки. Эстер тоже дома – нужна страховка. Она сидит на диване в гостиной с ногами,  держит шприц раствора аконита в руке и следит, как Мэтт измеряет пространство шагами.

– Никто не знает, что я способен сделать, да?

– Не думаю, что все настолько плохо, – говорит Эстер и оттягивает воротник футболки – луна близко, ей тоже нехорошо.

Мэтт знает это чувство, когда то в жар, то в холод. Он поворачивается к ней, пристально смотрит. Потом забирает шприц и передает Филипу (все-таки он врач).

Говорит уверенно:

– Коли.

Он даже не знает, куда именно нужно колоть. Они просто приготовили все, что у них было – все, что способно удержать Мэтта, ведь родителей нет. Это должно было не дать ему слететь с катушек, найти Ребекку и…

Это страшно. Неведение, чувства, которые только усилились после того случая в лесу. Ребекка пустила его кровь и думает, что победила. Мэтт же считает, что он поделился своей кровью с ней, выпачкал ее в ней, заставил отмывать от себя, выскребать из-под ногтей.

Это словно проникновение внутрь, под кожу. Это глубже, чем секс. Для Ребекки не значит ничего, а для Мэтта – еще один шаг навстречу. Да, он рисковал, он подставился, но ему было настолько плевать на это, что он не ощущал боли. Даже прикосновение не приносило такого чувства восторга, возбуждения, любви, какое приносил холод клинка на коже, запах крови и черного, смолистого отчаяния.

Филип смотрит на шприц, потом – на него. Хмурится.

– Мэтт, еще рано.

– Лучше рано, чем поздно!

– Ты бы видел себя! Не сходи с ума, у нас есть еще несколько часов, Ребекка далеко, а приковать тебя в подвале мы всегда успеем. Хватит.

Он хочет защитить Ребекку. Он сожалеет, что не посадил ее в самолет, не выслал за тысячу миль, не обложил аконитом со всех сторон, не вызвал доктора Хэнка, не попросил о помощи, в конце концов! Он не знает, что он может сделать. Страшно и, впервые в жизни – не за себя. Ребекка, ее безопасность – это все, что его сейчас беспокоит.

Небо за окном сереет. Он отодвигает прозрачную занавеску и разглядывает облака. Тихо, так, чтобы сестра и брат не заметили, выдыхает. Нет, ему пока не хочется обращаться, но его виски расплющивает от напряжения.

Ребекка…

– Ты прав, – вздыхает он, буквально заставляя, принуждая себя успокоиться. – Не из-за чего переживать, еще рано.

Он поворачивается. Эстер с недоверием косится на него, Филип смотрит внимательно, словно ожидая подвоха.

– Пойди приляг. Или душ прими, я не знаю.

– Душ, – кивает он. – Отличная мысль.

Пока отмокает в ванной, старается не думать ни о чем. С трудом, но выходит. Освобождает голову, дышит глубоко, полной грудью, успокаивает поскуливающего волка в груди.

Все будет хорошо, парень. С ней все будет хорошо. Мы не навредим ей. Мы любим ее, да? Любим.

Любим…

Он не понимает, откуда вообще берется это слово. То, что он испытывает к Ребекке – это сильнее любви и вообще на нее не похоже. Это другое, подреберное, цепкое, это инстинкты, животная потребность и прилипчивое «моё». Называть это любовью, по меньшей мере, странно. Любят люди. Ребекку же выбрал зверь.

Блуждая в собственных мыслях, отталкивая их, опустошая голову, Мэтт не замечает, как проваливается в сон. А просыпается, когда слышит крики со стороны двери.

Он не сразу соображает, где он. Выныривает из дремы, распахивая глаза. Мутным взглядом осматривается – вода, белые стены. В ванной.

Филип по другую сторону кричит:

– Мэтт! Мэтт, ты как там?! Луна взошла! Открой!

Он матерится, вылезая из ванны, расплескивает воду, шлепает босыми ногами по полу. Успевает натянуть домашние штаны прямо на голую задницу, как грохот – Филип вышибает дверь.

Они с Эстер смотрят на него широкими от страха глазами, а Мэтт слушает биение двух сердец и застывает, как замороженный.

Так тихо.

Словно только эти звуки – единственное, что осталось. Заполошенное «тук-тук-тук» Филипа, чуть спокойнее – «тук-тук, тук-тук»,  – Эстер. И ничего больше. Даже рычания под сердцем.

– Что ты чувствуешь?  – шепотом спрашивает он у брата.

Филип смотрит на него с опаской.

– Я?

– Да, Фил, луна взошла, что ты чувствуешь?

Он гладит себя по лбу.

– Как обычно – виски давит, в груди скребет, но это неважно, главное ты, Мэтт. Что чувствуешь ты?

Он чувствует, как противно штаны облепили мокрое тело. Как мерзнут ноги от влаги и проникающего сквозь приоткрытую дверь сквозняка. Как капает с волос вода. Как ползут мурашки по коже…

И больше…

– Ничего, – тихо выдыхает он.

Филип подходит ближе. Так же тихо:

– Как это?

– Вообще ничего. Даже луну, я словно… человек?

– Что?

– Нет! Я чувствую волка, но он… спит? Застыл в ожидании? Я не знаю… Голова не болит, не щемит в груди, когти не лезут. Никак. Ничего. Тишина.

Филип и Эстер непонимающе смотрят на него, словно ждут объяснений, но откуда им взяться, если он и сам не понимает.

Он хочет сказать еще что-то, но телефон в кармане у Филипа его прерывает. Он обеспокоено смотрит на дисплей, потом на Мэтта, потом снова на телефон. Подносит трубку к уху, принимая вызов.

– Эмма?

У Мэтта холодеет в груди. Он слышит частое глубокое дыхание девушки на том конце трубки. И испуганный выкрик:

– Филип! С Ребеккой что-то происходит…

Сердце начинает колотиться так быстро, он тянется, чтобы выхватить у Филипа трубку, чтобы выяснить все, но не успевает, потому что на заднем фоне, там, позади Эммы, где-то в милях от них, он слышит крик.

Душераздирающий, пробирающий до мяса, сжирающий болью, ужасом, паникой, страхом!

Это кричит Ребекка.

И снова Эмма… испуганно:

– Филип, мне кажется, что она в кого-то ПРЕВРАЩАЕТСЯ!

Колени подкашиваются. Мэтт падает прямо на мокрый коврик и кричит уже в унисон с Ребеккой, громко, надрывно. Второй крик и третий – делит напополам. Виски взрываются. Он чувствует боль и кровь, она течет по подбородку – из носа или еще откуда. Скручивает, ломает, вышибает, выплавляет внутренности!

Сквозь собственный крик, вперемешку с криками Ребекки, он слышит, как брат отдает команду сначала Эстер «позвони доктору Хэнку», потом Эмме «вези ее сюда».

Он мотает головой, зажимает виски руками, кричит, кричит, кричит, чувствуя, как мозги взрываются, словно попкорн под крышкой сковороды.