Одинокая кривая сосна с плоским верхом, казалось, забрела на песчаный берег подмосковного пруда из далекой Японии.
В сторону соседнего аэродрома плыло по закатному небу тяжелое железо.
По вечерам, вскоре после захода солнца, на южную сторону неба выползала и подолгу сидела там жирная желтоватая звезда.
Как утверждает Брэм, «любовь крокодилов своеобразна».
К тридцати годам он созрел и принялся плодоносить.
Крошечное розовое облачко казалось болячкой на протравленном купоросом небе.
Тот час, когда по небу летают местечковые Венеры Шагала.
Сапожный крем «Отелло».
Сверкающий автобус увез наконец интуристов, набитых икрою, как идущие на нерест осетры. И гостиница опустела.
Один из тех желтых от солнца сентябрьских дней, когда кажется, что счастье уже наступило.
Собачонка какой-то мелкой кошачьей породы.
Чешуйчатый шпиль архитектурного излишества уходил в небо, где парило волнистое, как намытый у берега песок, прозрачное облачко.
Время от времени в многоэтажное ущелье, по которому текла городская река, заплывали окающие волжские теплоходы.
Они вторгались в город, как в улицу, еще храня в иллюминаторах отражение приокских полей.
Уже зажгли небесные бакены.
Магазин сантехники «Параша».
– Старое название нанайцев – «гольды». Так что, по-вашему, Гольдберг – нанайская фамилия?
Уже с четырех часов дня он вился вокруг своего преуспевающего приятеля, который был в состоянии купить целых две бутылки водки, а выпить – только одну.
Город Шестипалатинск.
Красный канцелярский карандаш марки «Отказать».
Впервые эта мысль посетила его еще в студенческие годы, за кружкой пива, и затерялась в пене.
Вторично – лет через десять, в троллейбусе. Но он так устал после службы, что поленился ее додумать.
В последний раз догадка осенила, когда ему было уже хорошо за пятьдесят. Несколько дней подряд она наведывалась. Но так и осталась неузнанной и забылась навсегда…
По невидимой в темноте реке прошли между домами красные и белые огни, обозначавшие баржу.
… тащил свою любовь, как несут на плече длинную прогибающуюся доску.
Вьюго-запад.
Ребенок что-то прошелестел во сне губами.
Его родословное дерево сожгли еще в революцию, в буржуйках.
Маленький тщедушный человечек был помещен в большое кожаное пальто.
Писатель Иван Посредственный.
… И свернул рукопись, как продавщица свертывает кулек.
– Да у него во рту кубик Рубика!
На концерте индийской музыки не различил момента, когда музыканты уже кончили настраивать инструменты и принялись играть.
Синьор Дурраччино.
1985
Потное балетное ремесло.
В его внешности было что-то от миллионера, только неважно одетого.
В те далекие годы, когда лифтерши вязали в парадных бесконечные чулки.
…Иногда ветер дует из-за реки, со стороны вокзала. Он приносит тягучий запах древесного угля от спящих на путях составов. И тогда кажется, что прямо там, за похожим на помесь мечети с аэропортом вокзальным зданием, сразу открывается свободное пространство – страна, перерезанная веером уходящих через поля, леса и полукружия рек блестящих рельсов.
На самом деле там еще долго тянутся пакгаузы, какие-то ангары, заваленные бочками и ящиками сортировочные станции, закопченные городские окраины, полосы отчуждения и прочая железнодорожная чепуха.
Но поля и леса действительно существуют дальше, и они снятся в такие дни.
В окружении подруг, перемежавших телефонное вранье с любовью.
Представляясь, он произнес нечленораздельно нечто похожее на «Екатерин Палыч».
Исподнее жизни.
Чужой желудок – потемки.
Весна проявилась исподволь, как неизлечимая болезнь. Снег невидимо подтаял изнутри, наполнив воздух всепроникающей сыростью. И уже вскоре первые велосипеды проехали по освобожденному от почерневшего льда асфальту.
На стене висел энергичный набросок жилистой натурщицы.
Девки будут обнимочно и на вывоз.
Земля просохла, но принялась невидимо набухать всеми кочками и деревьями, как набухают и проклевываются бобы, завернутые перед посадкой в мокрую тряпицу.
Голубая, ветреная весна.
По очередной прихоти моды, мужчины почти поголовно приобрели вид лыжников, только что вернувшихся с прогулки.
В учрежденческом туалете пятеро сантехников со стонами корчевали унитаз.
Профессия – мародер.
Профессор Бандер-Логин, индолог.
Мраморные греческие боги и герои расположились в анфиладе голышом, как в райвоенкомате на медкомиссии.
Тт. Сциллов и Харибдова, сотрудники ОВИР.
Мудрый дворовый закон: замахнулся – бей!
«В семь часов вечера после Указа», роман-памфлет.
Жук натрещит, и птица насвистит.
Над остывающим вечерним полем пролегли длинные тонкие облака, похожие на белые борозды, взрытые невидимым плугом.
В той стороне, где уже сгустился сливовый закат, они понемногу темнели и обращались в чернозем.
На деревьях тяжело ворочалась листва.
Та стадия превращения юной женщины в матерую бабу, когда легкие черты первой еще просвечивают под застывающей ленивой тяжестью ее нового облика.
– И как это муравьи умудряются жить в асфальте?
Нынешний ленинградский чиновник – совершенно особенный, в неприкосновенности сохранившийся гоголевский персонаж. Только подстриженный покороче и в синей пиджачной паре.
Техник-смотритель человеческих душ.
«Хиппи, штопающий джинсы. Холст, масло, джинсы» (из каталога выставки).
Любой провинциальный город, если идти от центральной площади со статуей вождя, удивительно быстро мельчает и сходит на нет – до изб с сараюшками.
Радио бормотало о посевных площадях.
Золотистый август, слегка уже тронутый осенью.
В канавах копались какие-то земляные люди.
Официанты принялись убирать со столов, а на паркетной полянке перед сценой еще продолжала топтаться, обнявшись, последняя пара, хотя музыка уже ушла.
Зоологический музей
Давай пойдем в зоологический музей.
Вот раковины южных морей, красивые и бесполезные, как пластмассовые игрушки в «Детском мире».
Вот костяки доисторических чудовищ, вымерших миллион лет назад, когда мы еще были детьми. Помнишь, как они выезжали на Садовое кольцо после репетиции парада и громыхали в голубом смраде, и из каждого торчала голова в шлеме с наушниками, похожая на улитку?
