Переложенная папиросными листками брэмовская жизнь, но не отторгнутая от своих тропических речек и южных островов, как это бывает в зоопарке, а словно завернувшая сюда ручейком по дороге в ухоженную квартиру с большим аквариумом или в уставленную клетками комнатушку в коммуналке.

Клуб, созывающий сам себя дважды в неделю.

Белая и черная лягушки кружатся, обнявшись. Как день и ночь.

– А какой породы щенок?

– Собака она и есть собака!

«С высоты человеческого роста».

Пианист с отвращением на лице колотил по клавишам («Портрет джаза»).

«Я таю, как конфетка за щекой».

Чтобы летать, как птица, надо всю жизнь махать крыльями.

Августовское небо отрясало звезды, как старая яблоня – плоды.

Яблоня «ньютоновка».

Ночью, когда все отдыхающие уходили, они запирали вход в бассейн, гасили свет и плавали голые вдвоем в громадной зеленоватой воде, подсвеченной со дна; через стеклянную крышу светили звезды; и в темноте над водой летал звук трубы из поставленного на бортик магнитофона, точно выпорхнул из открытой клетки.

Налетевшие в конце августа ветры сдули лето в один день – и оставили гулкую, как колоннада, осень.

В сентябре ветер сделался прозрачным, как вода. Но остывающее небо временами еще по-прежнему опрокидывало потоки солнца, и тогда оно било в глаза через листву, отвердевшую, но еще не потерявшую первоначального цвета.

И в этой золотистой жиже плавала и сновала напоследок мошкара.

Потом повалила мокрая снежная пыль, и город принялся тонуть в красноватой мгле, пока не ушел в нее целиком, слабо просвечивая через мутную толщу иллюминаторами окон, точно уходящий на дно «Титаник».

Когда наконец установились настоящие холода, воздух сделался прозрачным, и над заиндевевшими крышами встала в небе необыкновенно высокая луна.

Спал он плохо, и ему приснилось, что высохший крокодиловый портфель из Музея подарков вождю ухватил его никелированным замком за горло.

Из приемника, продираясь через кусты и заросли помех, пробилась-таки чистая, колеблющаяся струя альт-саксофона.

В южных городах жизнь по-прежнему вывернута лицом во дворы, где все и происходит.

В вечной борьбе за свои права дети неизменно берут верх. Знаете ли вы хоть одного ребенка, которому позволяли бы чиркать спичками, и хоть одного взрослого, который бы не добился этого права?

Сытенький, сильненький и с перстеньком…

Дальнюю родственницу пригласили в дом, чтобы отдать ей старые платья. Полезли в шкаф и обнаружили, что моль испортила хозяйский воротник. Суматоха, слезы. Про гостью забыли.

Соломон Давидович Екклесиаст.

История царства, выигранного в кости.

На ее голые плечи было накинуто что-то вроде серебряной сети, отчего она походила на пойманную рыбу с грузилами в ушах.

Поливальная машина задерживалась у каждого деревца, точно собачка, задирающая ножку.

Предместья кончились, и мы вступили в эпоху фанеростроя – в полуоседлую культуру садовых домиков и крошечных огородов.

Ступая по ласковой пыли.

Закатные краски быстро смещались вправо, пока не захлопнулись там, как в черном сундуке.

Пароход двигался в расставленные объятия порта с несколько надменной медлительностью, слегка приседая кормой – так танцуют провинциальные девушки, когда стремятся держаться чинно.

Фальшивая радость духовых оркестров.

Юнцы, уже научившиеся заглядывать женщинам в глаза.

Стойка бара в разноцветных бутылках напоминала алтарь дикарей, да и сами они в своих дикарских пестрых майках сидели тут же. Уши, шеи и руки туземок украшали блестящие побрякушки в таком количестве, что лет триста-четыреста назад за них можно было купить два Манхэттена.

Мир входящему. И исходящему.

По оркестровой яме валялись разбросанные бумажные листки, облепленные, как муравьями, нотами.

Впереди ехал маленький кривоногий автомобильчик.

Посреди планетария поводил круглой головою аппарат, похожий на исполинского механического муравья.

… Бродил по улицам со своей тоской, бережно прижимая ее к животу, как несут кислородную подушку.

Дуракократия.

В ожидании начала по площади парами прохаживались милиционеры, как школьницы на перемене.

Живем тут, на выселках Вселенной…

Вся Москва провоняла дьявольскими французскими духами, появившимися минувшим летом. Теперь, на морозе, их запах сгустился и превратился в совершенный смрад.

Блондинка с душистой скукой сигаретки в пальцах.

В приемнике ворочался голос Армстронга.

Всякая новая подруга, поселившись у него, наутро принималась переставлять мебель. С той же закономерностью, как впущенная в дом кошка, напившись молока, начинает умываться.

Ребенок со всем миром на «ты». Даже со слоном.

Грустный как черепаха.

Мода совершила полный оборот и нечаянно воротилась к дореволюционным красавчикам с выстриженными по линейке усиками, в кургузых парусиновых пиджаках и полосатых брюках.

Зато у девиц появился одинаковый похотливый румянец на скулах.

Подул ветерок, и на ветках завертелась проворная листва.

По небу наплывали печальные, как тысячелетия, облака.

«Мама! Ты даже красивей, чем моя новая пожарная машина!»

Это у взрослых указательный палец. А у детей – вопросительный.

Настала летняя пора с выпуклыми девушками на улицах.

«Носорог». «Рогонос». А вы говорите, от перестановки не меняется!

От всякой женщины, разделившей его ложе, он требовал записать рецепт какого-нибудь супа, горячего или салата в специально заведенную толстую тетрадь. Рассчитывая в старости выпустить бестселлер: «Тысяча и одна ночь».

Они были все одинаковые, как пятирублевки.

Жених был до того элегантен, что казалось, невеста вышла под руку с официантом.

Зазвучала какая-то мрачная музыка.

Обувная швейная машина «Минерва».

У старухи был скверный характер, она вечно собачилась с соседями, а после запиралась в своей комнатушке и вытирала там пыль или переставляла цветы. Родных у нее не было, и только в старости жизнь улыбнулась: она сломала ногу. Тогда отыскался какой-то дальний племянник и стал ходить к ней в больницу, а когда выписали, то домой. Заезжал раза два-три в месяц, после работы. Старуха жаловалась соседкам, что навещает редко и приносит всякую ерунду, но уже не чувствовала себя такой одинокой, как прежде, и, чтобы не лишиться его, до самой смерти не расставалась с костылями, хотя кость давно срослась.

С лицом спортсмена и нецензурным выражением глаз.

Через ветви, не задев их, серым снежком пролетела птица.

Без нее моя жизнь была неполна. А с ней сделалась чрезмерна…

В коридоре висел телефон-заика, не выговаривавший половину слогов.

Реликтовые паровозные водокачки с красными клювами, уцелевшие на запасных путях.