А полежи-ка на снегу под колымской сопкой!
Плоские невские пейзажи.
Небо в разводах светлой синевы, как потолок перед побелкой.
Каждую весну, копая огород, я вынимаю из земли один и тот же камень, похожий на косточку сустава. Нынче я его снова выбросил.
На панихиду в гробообразный Малый зал ЦДЛ пришло больше народу, чем бывало на поэтических вечерах покойника.
Под ногами хрустели коленчатые обломки гвоздичных стеблей.
Живые собратья по перу выискивали в толпе журнальных редакторов, чтобы, пользуясь оказией, всучить рукопись.
Женщины переживали неудобства от занавешенного по случаю похорон зеркала, не позволившего поправить прическу.
В церкви смог только разглядеть из-за спин маленькую женственную руку архангела Михаила.
Теперь мы все – жители разрушенного Карфагена. Ликуй, Рим!
На клумбах лениво зевали лилии.
Нынче поезда кричат высокими женскими голосами. В моем детстве у паровозов были зычные басы.
Поливку сада я поручил Господу, и Он меня не подвел.
Яблочный червячок – это теперешний формат змея-искусителя? Впрочем, и грешки измельчали…
За рулем громадного, в дымчатых стеклах, джипа, дежурившего у церкви, сидела, углубившись в газету, здоровенная монашенка-шофер с грубоватым угрюмым лицом вроде тех, какие носят обычно вахтерши общежитий.
Любил себя страстно, но без взаимности.
Говорил долго, но так непонятно, что нечему было возразить и не с чем согласиться.
Из полированных дверей выскользнул официант и беззвучно покатил по офисному коридору накрытую крахмальной салфеткой тележку с торчащей из ведерка опростанной шампанской бутылкой. Так из операционной вывозят готовый труп.
Пахнуло чужой богатой жизнью.
Древо Познания переработали на целлюлозу.
Все вещи в ее доме жили медленной, как бы восточной жизнью.
Заложив руки за спину, по двору прохаживалась ворона.
Это был один из тех людей, что обладают способностью заполнять собой всякое пространство: гостиную, зал собрания, дачный сад, если их опрометчиво пригласили за город. И даже целиком небольшие равнинные пейзажи.
И жили душа в душу – как Мазох с де Садом…
Что-то мелькнуло в памяти, подобно тонкой девичьей тени, прошелестевшей в дни его детства на велосипеде по дачной улице.
Старик брел по колумбарию, как по библиотеке, разглядывая корешки…
2000
… Ему уже сыграл небесный джаз.
Потрескавшееся родовое дерево прабабушкиного комода.
Саксофонисты сгрудились у края сцены и отправили по барханам свой «Караван», покачивая золотыми хоботами.
Темнота в глубине комнаты мыркнула, и оттуда выкатилась кошка.
В постели вместе с платьем она сбрасывала весь свой светский форс и превращалась в сюсюкающую провинциальную девчонку.
В витрине лежала пластмассовая женская нога в ажурном чулке.
– Девушку ждешь?
– Ага.
– Беленькую или черненькую?
– Жду – беленькую. Придет – черненькая…
По комнатам разбрелась породистая мебель.
Эмиграция занесла ее в маленький французский городок, в среду местных обывательниц, занятых деторождением, обихаживанием мужей и хождением в церковь. На какое-то время она почувствовала себя среди них чем-то вроде миссионера: пыталась впустить в их беспросветное благонравие чуток светскости, здорового феминизма и вообще суждений об окружающем мире, почерпнутых не из клерикальной газеты. Но потерпела крах и сбежала вместе с дочкой в Париж, где стала жить с югославом-контрабасистом.
Жизнь его утратила молодое изящество и сделалась неповоротливой и громоздкой.
Припомнил, как в детстве ходили в антирелигиозный музей, где им показали заспиртованного ангела.
Дом лужковской архитектуры с такой высокой башенкой, что в ней уместен был бы человек с подзорной трубой.
Взяла в руки гитару и запела, открывая круглый рыбий ротик.
По набережной прогуливался человек с такой маленькой черно-белой собачкой, точно вывел на поводке морскую свинку.
Пересадка в Цюрихе
Бодрая, как фокстерьер, путешествующая французская старушка. Элегантные джентльмены с орлиными профилями международных воров. Детина с вьющимися бачками и с блондинкой, похожей на сообщницу.
После зал опустел, и только в креслах топорщились оранжевыми страницами брошенные «Файнэншл таймс».
И бармен, пощипывая бороду, прогуливался у себя за стойкой вдоль батареи крепких напитков.
Амстердамский аэропорт до того велик, что кажется больше самой Голландии.
Похоже, у голландцев с Ним договор: Он им всякие удобства и житейские блага, а они чтоб оставались всегда малыми голландцами. Вроде того контракта, с каким носятся эстонцы, литовцы, латыши, – вот только Он не подписывает. Потому что голландцы заключили его, еще будучи большими.
Так что все голландцы – малые. Что не мешает им бывать подчас весьма здоровенными мужиками и иметь таких же баб лошадиной стати.
Есть города, родившись в которых невозможно не стать художником. К примеру, Амстердам.
Раньше голландские ветряные мельницы перемалывали воду, теперь вертящиеся двери музеев перемалывают деньги.
Повсюду, как в палеонтологическом музее, были разложены святые мощи.
С годами уголки губ у него опускались все ниже, пока не замерли на отметке «Великое разочарование».
Упитанный ребенок хлебал столовой ложкой чай с молоком из кружки с розочками, покрякивая, как купчиха.
На яблоко ловить свежеподросших Ев…
Вдоль парапета порхала диковинная белая птичка, но, угодив в затишье за гранитным выступом, упала на воду и умерла, оказавшись простым клочком бумаги.
Дом был набит стариками и старухами.
Уже появилась на лотках молодая морковка мальчикового размера.
Летний асфальт некстати напоминал о зиме белыми шрамами от дворницких скребков, долбивших лед.
Европейская народная мудрость: иди за японцами, и попадешь в музей.
В фонтане брюхом вверх плавали дохлые русалки.
У здешних официантов до того развито чувство достоинства, что посетитель, просто спросивший пива, уже себя чувствует назойливым.
«Жар-птица» – это из сказки. А вот «жар-рыба», видимо, из меню.
На юге Франции познакомилась с бедным русским эмигрантом, замученным налогами на роскошь.
– Ты что-то сказал?
– Нет. Я просто громко подумал.
«В этом месте у меня очень нервные окончания…»
Господь уже присматривался к его жизни, как плотник прикладывает рейку к глазу – выверяя прямизну.
Точно вокруг затылка щелкал ножницами невидимый парикмахер.
Небесные прачки понапустили над садами мыльной белизны.
По-деревенски бесцельно протарахтел мотоцикл.
Тусклое золото пижмы напоминало военно-морской позумент.
