И ведь правду говорил кузнец…про гибель людей не знаю, а про то, что не было таких больше в деревне, как я - с волосами черными, как крыло ворона, с глазами зелеными и кожей такой белой, словно мрамор.

Все говорили, что я копией матери своей была, а она в кого родилась такой, когда мои бабушка и дед были с каштановыми волосами и глазами серыми?...

- Дочка, что с тобой? - ахнула бабушка, когда я домой ввалилась, дрожа от слез невыплаканных и того, что голос снова притих и затаился, а я смотрела на нее и понимала, что ничего я не узнаю, сколько бы не рыдала, и как бы не умоляла сказать мне.

Сколько раз уже было такое?

Не скажет бабушка того, что тайной сокрыто, поэтому я лишь вздохнула, устало на кровать свою в углу домика нашего ложась:

- Ничего, бабушка…всё пройдет и это пройдет.

Нахмурилась она, подходя ближе и громко охнув, когда увидела, как на руках моих синяки проступают.

Пришлось рассказать ей, как поджидал меня сын кузнеца и что поговорить о чем-то хотел, да только я испугалась его напора, потому вырвалась и убежала, а синяки на мне так и остались. А к утру их еще больше станет, это я уже точно знала, так как боль чувствовала.

Выслушала меня бабушка со странными чувствами.

То хмурилась и шептала проклятья, то почему-то едва сдерживала улыбку и глаза ее начинали блестеть лукаво и как-то…испуганно. Словно сказать мне боялась о том, что на уме у нее было.

Да только что на уме, то и на языке будет, когда, помолчав, словно подыскивая слова верные, она все таки сдержанно выдохнула, почему-то положив свою ладонь на мою прохладную руку:

- Болит душа кузнеца за тебя, Дарина. Не спроста болит. Ты бы видела только, как он искал тебя, когда все думали, что утонула ты. Он бы и сам вслед за тобой утонул…любит он тебя.

Я лишь поморщилась, не понимая радости бабушки и в глаза ее вглядываясь пристально, словно пыталась увидеть тайну очередную, от моего ума сокрытую:

- Разве любовь это, бабушка? Разве захочешь любимому своему человеку боль причинять? Разве слова грязные говорить в спину ему будешь?...

- Да много ли ты сама о любви знаешь, глупая? – улыбалась бабушка, принявшись по голове меня гладить и косу мою черную расплетать, - Разная любовь бывает. Да только когда она боль причиняет вместо радости, то человек, словно зверь раненный становится…

Промолчала я, опустив ресницы свои черные, а про себя подумала, что нет такой любви, которая заставит человека издеваться над любимым.

Неужели я ее не знала?...

Как же тогда не спала ночами долгими в томлении и ожидании только одно – звука голоса его, когда не важно было даже то, как выглядит он?

Как же душа моя трепетала от каждого его слова ласкающего, аж заходилась вся, словно ощущала я, как он меня касается – бережно и ласково – даже если рядом его не было?

Как же не могла увидеть другой красоты, кроме его душевной в людях других, кого считали самыми красивыми на свете этом?

Если не любовь это была, то что же тогда?

Разве не испытывала я боли оттого, что Повелитель мой снежный не рядом со мной всегда?

Но хотела ли сделать ему от этой боли больнее? Нет!

Поэтому не понимала бабушки своей, когда она продолжила тихо и вкрадчиво:

- Хороший парень он, дочка! Любить тебя будет до беспамятства, рядом с ним будешь в достатке жить, горя не знать…посмотри, как по нему девушки сохнут, неужели не нравится тебе он?

- Пусть им нравится. Пусть они за него замуж выходят и горя не знают, а мне такой любви не надо! - шикнула я, отворачиваясь спиной к бабушке и подминая под головой подушку, лишь слыша, как бабушка вздохнула тяжело и обессилено как-то, посидев еще какое-то время, а потом тихонько ушла на свою кровать.

Больше эту тему я не давала возможности поднимать, сколько бы она не старалась.

И к Тайке ходить перестала, чтобы никого случайно на пути больше не встретить!

Занималась хозяйством, да ждала своего ненаглядного…вернее, долгожданного.

С октября колени мои дрожали, когда утрами вскакивала и видела на подоконнике легкий иней, словно легкие еще неслышные шаги Повелителя снежного, и, пока не видела бабушка, гладила кончиками пальцев белесые разводы на стекле, улыбаясь им и не находя слов от счастья моего скорого.

Каждую ночь сердце мое стучало и никак успокоиться не могло, когда я себя спать заставляла, но так волновалась сильно, что получалось не сразу!

А я все переживала, что времени у нас мало останется, что рассвет придет скорый на расправу, а я не успею речей его ласковых наслушаться!

Не успею вдоволь сладости его вкусить, обласканная каждой буковкой!

И вот, когда первый снег робко и легко укрыл уставшую за лето и благодатную осень землю, что выдохнула облегченно и глубоко, словно укрытая вуалью кружевного сна, пришло и мое время волшебное и долгожданное.

Весь день я была своя не своя, того и выбегая на улицу, пока не видела бабушка, словно могла бы увидеть его следы на белом снеге, зная, что ночь будет моя и он будет мой.

И снова никак не могла уснуть никак, всё крутилась и пыталась свое колотившееся сердце успокоить, все молила время остановиться, чтобы ночь была длиннее и дала больше возможности послушать его голос невероятный!

- …скучала ли по мне, моя драгоценная?...

Даже во сне ахнула я, чувствуя, как кончики пальцев моих прохладных трясутся!

Дождалась – колотиться сердечко моё – дождалась его!

Пришел – капельки пота собираются в волосах растрепанных моих – пришел долгожданный мой!Не обманул, не бросил!

Слов поганых обо мне не слушал, обидеть не пытался!

А я слышу в себе его смех мягкий и обворожительный, словно на шелке изысканном лежу укрытая на снегу белоснежном – так приятно и волнительно мне, что словами не передать!

Лежу и дрожу, а сама вся от пота мокрая, так его голос приятен, что не корми, не пои меня, вечность бы лежала во сне спящей царевной и только слушала, слушала!

- Поговори же со мной, ненаглядная моя, - шепчет Повелитель мой снежный, словно где-то рядом, да так близко, что аромат в доме моем вдруг стал другим: морозным, свежим, словно сама стужа лютая вошла в дверь и жара от печи не испугалась, - Истосковался я по тебе за лето жаркое и долгое. Уснуть не мог, глазами твоими ясными бредил, о волосах твоих шелковистых мечтал…покоя себе не находил, покуда не увижу тебя хоть секунду в день долгий.

Шептал он, а я от смущения и радости своей дышать не могла.

Чувствовала, что задыхаюсь, и веки трепещут, да только успокоиться никак не могла от слов его ласковых и откровенных, словно перестал скрывать чувства свои Повелитель снежный, что меня и пугало и на самое небо возносило.

И если не любовь это во мне билась в крови крыльями своими хрупким, то ничего другого я и знать не хотела!

- Хоть слово скажи мне, душа моя, - шептал он все ближе, да так, что я кожей своей его губы ощущала на щеке своей. Как скользят по мне они плавно и чувственно, едва касаясь, но такой огонь внутри воспламеняя, что все тело в дрожь бросало!

И не должна бы ощущать, ведь спала я, а чувствовала, и так остро и по настоящему, что вздрогнула от неожиданности, да проснулась, подскочив, и касаясь дрожащими кончиками пальцев своей щеки, где только что его губы были.

Волшебство это, ощущать всем телом того, кого и рядом то нет!

Словно себе не веря, принялась оглядываться по сторонам, да углам темным, не слыша ничего кроме стука сердечка своего одурманенного, в желании увидеть хотя бы очертания фигуры его в темноте, но ничего…только ночь и полумрак, да ветер холодный за домом завывает.

Испугалась, что бабушку разбудила я своим вскриком.

Как потом оправдываться?

Что говорить про сон мой странный, когда глаза горели, словно в дурмане я, а на щеках румянец розовый от смущения?

Но спала бабушка моя крепко.

С каждым годом все тяжелее ей было подниматься и делами заниматься. И сон становился крепче и тяжелее, поэтому не услышала меня она, убаюканная треском огня в печи и жаром его согревающим.