— Талисман мой, — сказал лукаво и нежно Ласточкин, пряча маленький овальный портрет рядом с комсомольским билетом.
Он рассказал о письме всем своим товарищам, и все порадовались вместе с ним.
Спустившись в землянку, к командиру, он сказал, застенчиво улыбаясь:
— Ночь будет холодная… Не подложить ли в печку, товарищ командир?
Командир отвел красные, утомленные глаза от карты.
— Да нет, там все, кажется, в порядке. А вы что не отдыхаете, товарищ Ласточкин?
— Сейчас, — ответил Вася, продолжая смущенно улыбаться, — письмо получил…
— От девушки? — весело спросил командир.
— Вот именно! — просиял Ласточкин. — И вам привет, товарищ командир, и всей батарее. Разрешите прочитать, товарищ командир?
Вася Ласточкин радостно и стыдливо читал конец письма.
— Боевая она! — одобрительно сказал командир. — Хорошие у нас девушки, товарищ Ласточкин! Гордится она вами, а? И хороша, должно быть? Не видел, а чувствую — хороша.
— Хороша! — краснея воскликнул Ласточкин.
Он хотел показать карточку и рассказать о будущих отметках на каемке, но постеснялся.
— Ну, а теперь отдыхать, отдыхать. Видите, как она нам приказывает свинцом поливать фрицев, — командир засмеялся. — Берегите силы. Золотая девушка, золотая…
— Спасибо, товарищ командир! — порывисто поблагодарил Вася и вышел из землянки.
«Нет лучше нашего командира!» — пылко подумал он.
Вася ощутил такой прилив сил и воинственности, что мог бы сейчас же, немедленно, снова расчищать огнем путь пехоте, сокрушать вражеские блиндажи, сшибать фашистских стервятников. Он жадно и зорко вглядывался в темную ночь. Она показалась ему слишком мирной.
Враг боится встречи
С нашей картечью, —
запел он, и резко повернувшись, снова нырнул в землянку командира.
— Товарищ командир!.. Одну секунду… Разрешите, товарищ командир, пойти в разведку…
— Идите отдыхать, — строго приказал командир.
— Есть итти отдыхать, — виновато ответил Ласточкин.
Командир с ласковой усмешкой смотрел вслед уходящему Васе.
Эту лирическую быль рассказали фронтовики.
На каемке маленького девичьего портрета артиллерист Вася Ласточкин уже сделал три боевые зарубинки.
ВСТРЕЧА
В минуты затишья Баратов вспоминал родную школу. Все вспоминал. Хорошее и плохое. Перед ним, словно на киноэкране проходили школьные уроки и вечера, заседания педагогического совета, учителя, ученики… Чаще всего ученики, ребята… Никогда они ему не были так дороги, как сейчас. Только о Мите Тихонравове вспоминал он без особой теплоты. Не любил он Митю. Уж больно этот мальчишка был груб и дерзок. Фамилия отнюдь не соответствовала его нраву. Сколько крови испортил он учителю Баратову! Митя был зачинщиком самых нелепых, самых дурацких выходок в классе. И это олимпийское спокойствие, с каким он выслушивал выговоры по своему адресу! Совершенно невозмутимая, почти каменная физиономия, и только усмешка играет в углах пухлых, как у девчонки, губ. Как раздражала педагогов эта усмешка подростка. И это его любимое словечко, которое он неизменно изрекал по всякому поводу: «Порядочек!..» Молодая химичка Любовь Петровна даже однажды всплакнула в учительской из-за Мити Тихонравова. «Экземпляр», — звали его тайком между собой педагоги.
Ну, ладно, как говорится, бог с ним…
Баратов прогнал неприятные воспоминания и стал думать о выпускном вечере. Чудесный был вечер! Пожалуй, самые чарующие вечера в школе — это именно выпускные. Ты знал этих девочек и мальчиков малышами, карапузами, и вдруг, словно впервые увидел их по-настоящему взрослыми. Лиза Манаева пришла в длинном-предлинном платье. Маленькая дама… Олег Левантов надел свой первый мужской костюм с воротничком и галстуком. И в голосах их, в тоне, в движениях появилось что-то новое. Какая-то независимость, взрослость…
— Николай Иванович, поухаживайте за мной. Передайте мне печенье, — улыбаясь, попросила Лиза Манаева, когда пили все вместе прощальный чай в школьной столовой. А Олег или Борис, кто-то из них, извлек из кармана портсигар и торжественно предложил:
— Закурим, Николай Иванович?
И все же Баратов видел в этом юноше мальчишку с бородавками на руках (у Олега всегда были бородавки), а в этой девушке, облаченной в длинное платье, — длинноногую девчушку в короткой сатиновой юбке…
«Дорогие мои, — думал учитель, ворочаясь под полушубком в темной землянке, — дорогие мои, где-то вы? Помните ли меня?
А как искрились глаза учеников, когда он объявил им, что уходит добровольцем на фронт! Какие сердечные и восторженные слова говорили они ему на прощанье! Это были незабываемые минуты. Баратов тоже говорил тогда что-то хорошее и возвышенное. И только Митя Тихонравов — ах, уж этот Митя Тихонравов! — нарушил лирическую приподнятость этих секунд. Он ураганом влетел в коридор, где сумерничали учитель и старшеклассники, и закричал:
— Николай Иванович! Вы записались добровольцем? Порядочек! — И все невольно расхохотались…
— Баратов, к командиру!
Голос товарища пробудил бойца-учителя от сладкого забытья.
…Выполнив опаснейшее боевое задание, Баратов под огнем противника полз «домой», вплотную прижавшись ко льду. И вдруг охнул, почувствовав невыносимую боль в ноге. Фашистская пуля тяжело ранила учителя. Он упал. Хотел ползти дальше и не мог… Немцы заметили его. Раскинулись цепочкой. «Сейчас… плен!» — в отчаянии подумал Баратов. И вдруг кто-то схватил и встряхнул его. Ему показалось, что это немец. Он гневно вскрикнул и, напрягая остатки сил, оттолкнул.
— Свой… не лягайся, — услышал он русский голос, — ложись ко мне на спину.
И кто-то потащил его на себе, перекатываясь по льду.
— Тяжелый ты… — снова услышал он голос, и этот голос показался ему знакомым. — Как мешок… и пулемет еще у тебя! Ну, да не помирать же тебе… Лежи ловчей, задушишь меня… Экий увалень! Пропаду я с тобой…
— Спасибо, товарищ, — виновато прошептал Баратов.
— Погоди радоваться, — грубовато ответил его спаситель, — окружают нас, сволочи… взять хотят! Постой-ка, я им сейчас покажу кой-что…
Боец стряхнул Баратова на лед и неожиданно скомандовал громким голосом:
— Рота, готовься к атаке! Рота, слушать команду! Пулемет, огонь!
И стал стрелять из баратовского пулемета.
Немцы остановились. Опешили. Хитрая выдумка красноармейца ввела их в заблуждение. Они, должно быть, подумали, что здесь прячутся превосходящие силы, и стали убегать…
— Порядочек! — услышал Баратов довольный голос своего спасителя и вскрикнул от изумления.
«Тихонравов?! Митя?! Не может быть!»
— Тихонравов? Ты?.. — пошептал учитель, приблизив лицо к лицу бойца.
Пухлые, как у девчонки, губы удивленно улыбнулись.
— А ты откуда мою фамилию знаешь?
— Тихонравов!.. Митя! Это я… Николай Иванович…
… Очнулся Баратов в полевом госпитале. Нога была забинтована.
— Где он? Где тот боец, что меня принес? — спросил он в большом волнении.
Санитар ответил:
— Ушел… Из другой части он, разведчик… Бедовый парень. Свалил тебя и говорит: «Порядочек!..» Поговорка у него, должно, такая… Руку перевязал и пошел.
— Ну да, ну да… «Порядочек» — это Митя, это он, понимаете. Где он? Где? — почти плача, повторял Баратов.
И снова потерял сознание. Бредил. А в бреду звал:
— Митя! Митенька…
СЫН
Весь завод знал об огромной, исключительной любви сталевара Василия Ивановича Горуна к сыну Ивану — плечистому, кареглазому летчику, как две капли воды похожему на отца в молодости. Ваня занимал особое место в жизни Василия Ивановича и его жены Татьяны Максимовны. Ваню ждали много лет. Детей не было. Горун страстно желал сына и был в обиде на судьбу. Когда Татьяна Максимовна родила крепкого, ладного, как гриб-боровик, мальчонку, это событие переживал весь завод. Друзья-сталевары поздравляли Василия Ивановича. Горун носился по поселку, сам не свой от радости. Наконец, Татьяну Максимовну выписали из родильного дома. Горун сам нес сына, на своих широких, темных ладонях. Нес, как драгоценность. Это было в дни, когда отцветали тополя. На голубое одеяло сына падали пушинки. Горун останавливался и бережно сдувал с одеяла эти пушинки. И улыбался, празднично, гордо. Татьяна Максимовна тоже улыбалась. Она даже помолодела и похорошела. Два раза старик назвал ее Таней, как в первые годы женитьбы. Металлурга смотрели на счастливую пару, снимали шапки, кланялись.
