— И что ты думаешь — сходит, очень обыкновенно сходит, — философски заметил Бородуля, и нахмурил рыжеватые, опаленные огнем брови. — А почему сходит?! Сами бабы виноваты! Кабы наша, умная-то женщина таких, как Санькина супружница, в шоры брала, да стыдила, да за ушко на солнышко вытаскивала, чтоб вся их мерзость была на свету, чтоб сами же свою низость почувствовали — другая бы одумалась, сообразила, какой вред она приносит Красной Армии.
Бородуля прикурил у сержанта и взволнованно продолжал:
— Что ж они, женщины-то наши, не видят что-ли, что паршивая овца все стадо портит, пачкает их поступками своими… Муж на фронте, кровь проливает за отечество, за ее же свободу и счастье, а она направо и налево хвостом винтит! И подружки воды в рот набрали. Это почему же такое, я вас спрашиваю?! Что же у них, у женщин наших, пороху что ли нехватит, чтобы пташке этакой крылышки подрезать! Да вон они какие гвардейские дела делают на заводах, на фабриках, на полях, а тут свое, семейное дело, — и молчок. Это почему же такое? Почему они воды в рот набрали, почему помалкивают?
Бородуля обвел строгим взглядом друзей, словно перед ним сидели не бойцы, а женщины, к которым обращался он со своим страстным и огорченным упреком.
— Они не помалкивают, — язвительно заметил пожилой красноармеец, — они чуть что — рады-радехоньки на фронт письмецо послать: так мол, и так, Маша да не ваша… Есть такие! Вот соседка-то постаралась, проинформировала Павленко… во всех подробностях! Это иные из них рады стараться, это готовы в любой момент! Уж лучше молчала бы, не растравляла бы солдатское сердце! Ведь он вторую неделю сам не свой ходит, ему пища в рот не идет. Нехватает догадки — эдакую кобылку, — нет у меня для нее другого слова, — пришпорить, так уж бойца бы не расстраивала. Ему, Павленко, может и жить-то двадцать четыре часа судьба положила, так пусть бы он с талисманом своим голубым, что душу его грел, в смертный бой шел…
Пожилой красноармеец нагнулся, поднял с земли смятую скорлупу павленковского пенала и с сожалением стал разглаживать заскорузлой и темной от пороха ладонью.
…Через несколько часов бойцы готовились к грядущему бою. Проверяли оружие, смазывали винтовки. Особенно бодры были Хрусталев, Бородуля, Сережин. Рассказы Щегла об их женах словно вдохнули в них новые силы жизни.
Павленко, серьезный, внешне спокойный, стоял на коленях возле своего пулемета и, наклонясь над ним, напевал горячим баском свою любимую песню, точно заставлял себя быть деловитым и собранным.
— Не подведи меня, моя машина,
Мой краснозвездный, ве-ерный пулемет…
Друзья прислушивались к его свежему, чистому голосу, и хоть знали, что он, Павленко, наступит на горло личным обидам и чувствам, улавливали в его голосе затаенную боль, и горькие эти унылые струнки, такие лишние перед тяжким суровым боем, каленой иглой жгли солдатское сердце.
ПИСЬМО ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЕ
Тихо посапывал во сне Мишка. Ольга постояла возле кроватки, подоткнула одеяло под толстые ножки, выглядывавшие из решотки, и подумала, улыбнувшись: «Кровать мала». Потом подошла к зеркалу — расчесать на ночь свои длинные косы. По дороге между детской постелью и столиком, где стояло зеркало, Ольга сорвала с календаря лист и вспомнила еще раз, что сегодня день их свадьбы — ее и Антона… Руки опустились, завяли.
Два года назад этот вечер они провели беззаботно, как дети. Антону взбрело в голову покататься на санках с крутой горы. Уж больно пригожа была погодка. Снег падал лохматыми хлопьями и от хлопьев вкусно пахло, словно яблоками. Они пошли втроем на пустырь — она, Антон, и техник Степочкин. Санки были нескладные, разлапистые, на которых возят бочки. Сначала сел Степочкин, потом Антон, а третьей, крепко обхватив широкую спину мужа, села Ольга…
— Взлёт! — весело кричал Антон. Они полетели кубарем, прямо в снег. Санки затрещали.
— Классический иммельман, — смеялся Антон, поднимая Ольгу. Потом Степочкин ушел — он ночью дежурил в эскадрилье, а они пили чай, болтали. По радио передавали танцовальную музыку. Они закружились в вальсе. Разбудили, конечно, Мишку. Сын поднялся, уцепившись ручонками за сетку кровати, и сонно улыбался. Мальчик вспотел. Вдвоем переодевали ему рубашонку. На Ольге было платье гранатового цвета (оно и сейчас висит в шкафу); платье очень шло ей.
— Это платье какое-то особенное, Оленька, — сказал Антон. — Твое лицо отсвечивает розовым. Ты у меня прехорошенькая, Оленька. Если б я был поэтом, я бы сказал, что ты похожа на куст шиповника. Шиповник мой колючий!
Да, она в тот вечер была и впрямь хороша. От морозного воздуха, от шуток Антона…
Ольга подняла глаза — зеркало отразило ее свежее лицо, волосы, затопившие плечи. Она отвела глаза от зеркала, порывисто заколола волосы и ушла к своей постели. Сорвала белое покрывало, опустилась на подушки, прижалась к ним; из глаз брызнули слезы. Поднялась, села к столу и стала быстро писать.
«Письмо № 68.
Антон! Какая тоска, не могу. Сегодня вечер нашей свадьбы. Ты, наверное, забыл об этом. Сколько длинных месяцев разлуки и впереди еще, еще… Я сижу и реву, как школьница. Не ругай меня за слабость, я реву, и даже завидую сегодня Прасковье — жене хромого счетовода, который живет за стеной. Да, да, да, завидую…»
В дверь постучали. Ольга встрепенулась. Вошла хозяйка — бабка Глаша. Ольга спрятала от нее глаза, стыдясь слез.
— Открытка тебе, Ольга Ивановна. С почты принесли.
Ольга прочла вслух:
«Шиповник со мной! Целую тебя, Мишку. Жду письма номер шестьдесят восемь. Антон».
Бабка Глаша, которая все еще стояла в дверях, оживленно заговорила.
— Пьет, значит, шиповник, голубчик… Очень пользительно это, я сама завариваю, заместо чая завариваю, так сердце и обкатывает…
Ольга рассмеялась, обняла старуху.
— Да, да, бабушка Глаша, так сердце и обкатывает!
— Ждет, значит, письма-то, любит тебя… — сказала бабка Глаша, довольная лаской и разговором.
— Любит! — воскликнула молодая женщина, все еще улыбаясь и расцветая, как куст шиповника. — Вот, бабушка Глаша, садись, вот, слушай…
Она усадила старуху на табуретку, схватила со стола книгу Куприна, заложенную бумажкой, раскрыла ее и прочла, радуясь и волнуясь:
«Разлука для любви то же, что ветер для огня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает еще сильней…»
— Понимаешь, бабушка Глаша?
— Как не понять, голубка… Настоящее-то сердце ни в огне не горит, ни в воде не тонет.
— Господи, красота-то какая бывает! — умиленно добавила старуха и краем передника вытерла глава. Любила она всплакнуть от хороших разговоров. — Нет, голубка, такой красы на земле. Отец мой матушку забил до смерти, и старик мой покойный клевал меня, чисто ворон черный. А уж Федор-то хромуша с Прасковьей, сама видишь, как собака с кошкой живут, целыми ночами лаются, только и вздохнет она, когда он в город поедет. Разве это краса, такая-то жизнь, нет ее, красы-то, в песне она да в сказке…
Бабка Глаша дотронулась коричневой рукой до книжки, которую держала Ольга, и провела по страницам — бережно и благодарно, словно коснулась какой-то неотведенной ею большой душевной человеческой красоты.
— Нет, бабушка Глаша, есть красота! И не в песнях и не в сказках! — горячо воскликнула Ольга. Она села рядом со старухой и, краснея, смущаясь, торопясь, стала рассказывать о себе, об Антоне, об их разлуке и верности, об их длинных письмах и коротких встречах и о том, как будут они вместе рука об руку жить и работать, когда разлука их кончится.
И чем больше она рассказывала, тем быстрее начинало биться ее сердце, и его заливали теплые волны любви и преданности к мужу, который сейчас за много сотен километров от нее спит на своей суровой боевой койке, а, может быть, несет вахту, а, может быть, даже готовит самолет к ночному полету.
