«Не придет, — тоскливо заныло в мозгу. Он испугался. — Неужели не придет? Нет, что бы ни было, а притти-то она ведь должна… Притти, сказать… Неужели не придет?»
Прошел еще час. Маши не было. Давыдов устал. Солнце напекло ему голову. Болели плечи. И еще сильнее болела душа.
«Так, — стучало в мозгу, — значит, так… Так…»
Он поднял отяжелевшие веки, протянул руку к костылю. И вдруг увидел женщину. Она шла прямо к нему. Нет, она не шла, она бежала, размахивая руками, словно крыльями. Каштановые пряди ее волос разметались на ветру.
— Маша! — крикнул он в смертельной тоске, в сумасшедшей радости и затрепетал, и съежился, как мальчик, над которым замахнулась чья-то тяжелая рука.
— Маша… ты видишь… Маша… ты видишь… — лепетал он, смеясь и плача и не открывая счастливых глаз, на которые легли теплые ладони женщины.
— Как ты смеешь… как ты смеешь… нет, как ты смеешь, — дрожа от горечи, гнева, радости, повторяла женщина и гладила, и целовала его бритую, пересеченную шрамами голову, его лоб, глаза, губы, его изувеченные щеки.
Она помогла ему подняться. Она взяла его под руку. Она подала ему его костыли. Надела на себя его выцветший походный мешок.
И они гордо шли рядом через весь город, залитый солнцем.
ТВОЯ КАРТОЧКА
Эх, девушки, девушки, вы даже не знаете, как читаются ваши письма на фронте! Там пьют каждую букву, а не то что слово, пьют жадно, как пьет человек, которого измучила жажда, припав ртом к источнику. И как хорошо бывает, если источник свеж и чист. С каждой каплей вливаются могучие силы жизни. Когда отогревается сердце, то и шинель, примерзшая к земле, кажется теплой. Когда освежаются чувства, той палящая жара переносится легче, и усталость смывает как вешним ливнем.
А если нет долго письма или оно неласково, небрежно, с холодком, который сквозит между строк, тогда за пазуху шинели заползает злая обида и точит сердце, как червь яблоко. И какие только мысли тогда не придут в голову! То вдруг покажется: с глаз долой — из сердца вон, забыла девушка, как вместе коротали вечера под душистыми тополями в городском саду, как бродили по улицам рука об руку, делясь самым сокровенным, как прощались у ворот и не могли уйти друг от друга. Значит, не любила, смеялась, врала? Значит, ошибся? Думал: это большое чувство, красивая, глубокая дружба, настоящая любовь, которую пронесешь до конца жизни. А это… это была пустота.
Вот какие обидные и часто несправедливые мысли лезут в голову и никак от них не отделаешься. Лежит человек в землянке и не спится ему, ворочается с боку на бок. Мысли мешают. Они кусают, как слепни. Они порою омрачают даже радость подвига, а походный мешок делают тяжелей в два раза.
Вы скажете: война и любовь! Советский воин, богатырь, гвардеец, орел и вдруг… сердечная меланхолия!
Нет, дорогие, это не сентименты и не слабость!
Это жизнь, девушки. Крепок в борьбе, как гранит, наш советский воин. Крепок, как гранит, но это не значит, что он — камень. Он живой человек. Он радуется подснежнику, который расцвел рядом с окопом. Он плачет, опуская в братскую могилу тело любимого боевого друга, и не стыдится этих слез. Он не насмотрится на детские каракули дочки или братишки, на зеленых собачек и фиолетовых кур, которых они нарисовали ему цветными карандашами. Он прижимает к губам твой пожелтевший портрет или наивный батистовый платок, который пронес через пламя, дым и кровь войны. Он — живой человек.
…Артиллеристы расположились в глухом лесу. Они отдыхали. Грелись у костра. Усталые, озябшие, но оживленные. Сегодня принесли письма, и бойцы жадно читали их при свете огня. Волочко, Манухин, Коромыслов и Яковенко сидели рядом и рассказывали друг другу о своих подругах, от которых им сегодня посчастливилось получить весточки. Так уж у них было заведено: когда приносили почту, — а ходили за ней порой под огнем, рискуя жизнью, прячась в воронках и переползая, — бойцы делились друг с другом вестями от родных и друзей, от матерей и любимых.
— Эх, друзья, — восторженно сказал один из них, — какие у нас девчата-то! За таких девчат — в огонь и в воду… Вот хотя бы моя Олеся… Вот слушайте-ка чего пишет…
К костру быстрыми шагами подошел Вася Ласточкин. Друзья примолкли. Примолкли они потому, что у Васи не было любимой девушки. Они знали: сейчас Вася увидит письма в их руках и карие глаза его затуманятся. Через минуту, правда, он смахнет с себя грусть, возьмет гармонь и воскликнет, усмехаясь:
— Эх, милая, верная, споем, сыграем!
Но товарищи знали: Ласточкину обидно, что ему никто не присылает таких нежных писем, как письма Олеси. Ласточкин был лучшим артиллеристам части и чудесным товарищем. Его все любили и всякий раз испытывали чувство внутренней неловкости, радуясь при нем горячим строчкам своих подруг, словно были виноваты, что строчки эти обращены к мим, а не к Васе Ласточкину.
Друзья примолкли. И вдруг заметили, что лицо Ласточкина светится изнутри какой-то особенной радостью, а глаза светлей и жарче, чем всегда.
— Хороша? — спросил он гордо и протянул товарищам маленькую фотографическую карточку.
Это было лицо девушки, простое русское лицо, с ямочками на круглых щеках.
— Золотое яблочко на серебряном блюдечке! — одобрительно воскликнул Волочко.
— Кто это? Ласточкин, кто это? Вот так Вася — вокруг пальца обвел! А говорил: зазнобы нет… Кто это? — загудели, как шмели, молодые артиллеристы.
— Мой друг, — волнуясь ответил Ласточкин, не выпуская карточки из рук. — Сейчас все расскажу, хлопцы, — торжественно сказал он, присаживаясь к костру.
И Ласточкин рассказал историю карточки.
В часть пришло письмо из далекого города с надписью на конверте: «Лучшему бойцу-артиллеристу». Письмо вручили Васе. Он распечатал его и увидел этот маленький овальный портрет и записку… А в записке было сказано, что девушка посылает свою карточку, просит с ней переписываться и быть ее другом.
«…Буду радоваться и гордиться каждым вашим личным боевым успехом. Буду думать о вас постоянно и мысленно следовать за вами. Помните: вы в разведку — я с вами рядом, вы в атаку — и я с вами… Скорей напишите мне все о себе и если можно, пришлите свой портрет. Я поставлю его в рамке на столе, и рядом с ним каждый день будут цветы. Черемуха у нас давно уже расцвела, а потом пойдут ландыши, сирень. Пожалуйста, ставьте карандашом черточки на моем портрете (можно на каемочке), сколько вы всего сшибаете «Мессершмиттов», и так далее! Угощайте их там свинцом получше, дорогой мой, бесстрашный герой! Простите, что я так вас называю и не смейтесь: это — не шутка, а серьезно. А когда места уже не останется на карточке, то верните мне, — это будет дорогая сердцу фотография, — а взамен я вам пришлю еще лучшую! Так делает товарищ моей подруги. У него уже две царапины на медальоне с Лилькиным портретом: он уничтожил две огневых точки. У меня нет медальона, а то и я послала бы, да и в письме нельзя.
Ах, если бы вы знали, как хочется иметь друга — настоящего друга! Я постараюсь заслужить вашу дружбу. Я хоть обыкновенная девушка, но, говорят, на заводе я одна из лучших слесарих, и у меня есть уже два рационализаторских приспособления. Я вам потом напишу о них…
Мы с вами можем, пожалуй, и встретиться. Вы только никогда не думайте о смерти: любовь сильнее смерти, — это правду пишут в книгах! До свиданья, мой дорогой, храбрый герой! Передайте привет всей батарее и скажите: «Люда кланяется и приказывает поливать свинцом проклятых фрицев до полного разгрома!..»
— Вот это да! Вот это дивчина! — восхищенно воскликнул Волочко, когда Ласточкин кончил читать письмо. — Королева!
Друзья обступили Васю. Обветренное его лицо искрилось, и рот смеялся широко, как у мальчишки. Смеяться было больно, потому, что сильно потрескались от ветра губы. Но он смеялся и слова восторга и признательности сами собой срывались с уст.
